Харьков, город бродяг и поэтов
RU ENG
Второй по величине город Украины живёт в подвешенном состоянии. Его искривлённая реальность — плодородная почва для конфликтов и искусства.
Недавно я посетил Харьков для участия в конференции на тему диалога во время конфликта. Место для такой беседы, на мой взгляд, было выбрано удачно.
Во время революции и последующей войны в Украине, в Харькове — втором по величине городе страны, расположенном всего лишь в 40 километрах от российской границы, — имели место ожесточенные столкновения между пророссийскими и проукраинскими группами. Сегодня Харьков — образцовый пример того, сможет ли Украина сохранить единство и реформироваться после революции, или Путину удастся использовать его для возбуждения беспорядков и разрушения страны изнутри.
На конференции я неожиданно встретил местного психолога Ирину Ред, с которой мы познакомились летом прошлого года, во время моего предыдущего визита в Харьков. Тогда она рассказывала мне, что обычные принципы психологии больше здесь не срабатывали.
«Наша задача — вернуть пациентов к реальности. Но как это сделать, когда нет общей (единой) реальности? Когда Россия может напасть в любой момент, и вы не знаете, что принесёт следующий день?»
В 2014 году пророссийские демонстранты, усиленные большим количеством просто российских демонстрантов (привезенных автобусами из-за границы), избивали на площади Свободы проукраинских активистов, били и ставили на колени, заставляли ползти сквозь «коридор позора» на другой конец площади. В ответ украинские патриоты повалили статую Ленина.
Затем были взрывы в проукраинских барах, четыре человека погибли от взрыва мины во время проукраинского марша в феврале 2015 года. Служба безопасности Украины приглашала «побеседовать» тех, кто хотя бы словом обмолвился о том, что неплохо было бы Путину аннексировать этот регион.
Сейчас местные активисты из демократического крыла проукраинского лагеря жалуются в основном на то, что отсутствуют объективные каналы информации: каждая политическая подгруппа обитает в своем собственном он-лайн мирке.
Я спросил у Ирины, изменилось ли что-нибудь к лучшему спустя полгода, когда непосредственной угрозы российского вторжения уже нет? «Всё стало только хуже», — ответила она.
***
Ситуацию в Харькове можно охарактеризовать рассказом о карьере самого влиятельного человека в городе — Геннадия «Гепы» Кернеса. Это мелкий жулик и бандит-кидала, ставший крупным бизнесменом, затем ставший политиком. Сначала Кернес был против революции в Киеве, потом сбежал в Россию (Кернес покинул Харьков 22 февраля и вернулся в город на следующий день, сообщив, что был в России и в Швейцарии — прим. ред.), потом вернулся уже в новой роли украинского патриота. Ему стреляли в спину, затем переизбрали на должности мэра (у каждого есть своя теория заговора насчет заказчиков покушения).
Первым действием Кернеса после переизбрания стало сопротивление новым спорным «законам о декоммунизации» от пост-революционного правительства в Киеве. Отдельные пункты этих законов подверглись критике ОБСЕ как потенциально авторитарные. Законы предписывают местным властям изменить топонимы, связанные с именами советских политических и военных руководителей. Идея закона в том, чтобы расчистить дорогу для движения вперёд и порвать с советским прошлым.
Вместо этого Кернес переименовал улицы и районы (топонимическая комиссия при горсовете предложила переименовать районы; решение пока не принято, в течение трёх месяцев его должен рассмотреть мэр — прим. ред.) теми же названиями, заявив, что в этот раз они названы в честь личностей, чьи фамилии совпали с фамилиями советских лидеров: «Дзержинский район» — в честь брата основателя советской тайной полиции, «Фрунзенский район» — именем сына советского генерала.
Абсурд, в который погрузилась дискуссия о переименованиях, передаёт ощущение, что в Харькове после революции изменилось всё, и не изменилось ничего. Участники конференции из числа активистов-демократов были злы, что Кернес был переизбран.
Самое болезненное в этой истории то, что только 35 процентов (по данным горизбиркома, 45 % — прим. ред.) избирателей пошли на выборы — Кернес победил за счёт того, что привлек заводчан и бюджетников, которые напрямую зависят от его щедрости. Активисты возмущались советской пассивностью и цинизмом, но позволили людям наподобие Кернеса вернуться во власть с такой легкостью.
«Никто не может сказать — была у нас революция или нет? Какие у нас новые правила?», — говорит Ирина Ред. «Как психолог я должна помочь своим пациентам вылечить внутренние противоречия. Но единственный способ выжить здесь — это быть противоречивым».
***
Лидия Стародубцева, кинематографист и профессор медиакоммуникаций Харьковского национального университета, сказала мне, что считает теперешний харьковский конфликт последней версией чего-то намного более древнего.
«В нашем городе всегда жили странники. В XVII веке его населяли российские солдаты, селяне из Западной Украины, приехавшие в поисках лучшей жизни, и беглецы, которые скрывались от закона».
Попытки создать в Харькове статус кво обычно заканчиваются неудачно. Цари запрещали книги и образование на украинском языке — но Харьковский университет превратился в очаг украинского романтического национализма. Затем советы пытались привлечь на свою сторону украинский национализм и сделали Харьков столицей Советской Украины с 1917 по 1935 (с 1919 по 1934 — прим. ред). Они поддерживали поколение коммунистов-националистов, интеллектуалов-авангардистов, видевших Харьков столицей пролетарской цивилизации, но очень скоро проявивших непослушание партии. В 1920-х годах эти интеллектуалы были репрессированы, и сейчас считаются героями в антисоветской украинской диаспоре на Западе.
Во время Голодомора (искусственного голода 1930-х, созданного насильственным путем и использованного Сталиным для того, чтобы сломать украинских крестьян) Харьковская область была одной из наиболее пострадавших. Моя бабушка, выросшая в Харькове, рассказывала об истощённых детях, умиравших возле дорог на подступах к городу. Но когда Голодомор стали использовать как один из символов нового украинского патриотизма после 1991 года, Харьков отреагировал прохладно.
Отчасти потому, что советская пропаганда десятилетиями отрицала голод. Отчасти и потому ещё, что память о Голодоморе политизировали и придали ей новое значение (как мне рассказывали родственники тех, кто выжил во время голода). Столетия насилия сделали людей устойчивыми к попыткам правительства заставить их следовать официальной версии той или иной истории. «Невозможно навязать этому городу одно-единственное изложение истории», — говорит Стародубцева. «Это город несравнимых, авангардных движений, маленьких культов».
***
Способности к авангарду проявились у Харькова уже в произведениях художников и писателей-романтиков XIX века, затем модернистов начала XX века. В последнее время Харьков производит одного радикального гения за другим: это и фотографы Борис Михайлов и Сергей Братков, пристально изучавшие повседневную жизнь низших слоев общества; это и Эдуард Лимонов — радикальный писатель и русский эквивалент Уэльбека, ставший революционером-неофашистом и любителем Путина; Сергей Жадан — поэт и писатель, достигший успеха за границей как один из лучших экземпляров украинского литературного экспорта, но которому в своем родном городе суждено иметь ограниченную славу, так как он принципиально пишет на украинском языке.
Харьковская школа искусства и дизайна — одно из мест, где возникла теория конструктивизма — остаётся чем-то необыкновенным. Летом прошлого года выпускники худпрома принимали участие в выставке, посвященной воздействию информационной войны. Один из экспонатов был уже снят и лежал на полу — круг размером с пруд, состоящий из множества черных и белых фрагментов, изломанный коллаж рук, голов шахтеров, крыльев голубей, глаз, роз и рунических надписей. Автор, Роман Минин, оказался в тот день в галерее. Он был одет в хипстерскую униформу студента-художника, джинсы, очки в черной оправе, он только что показывал свою работу в Лондоне на выставке в Институте Искусства Курто (Courtauld Institute of Art).
«Эта работа называется «Награда за молчание», — сказал Минин. «В этой информационной войне только молчание могло бы спасти нас. Но никто не останавливается и не молчит. Нам говорят ненавидеть друг друга, и мы это делаем».
«Мы все попадаем в ментальные ловушки, средства массовой информации гонят нас, как рыбу в сети, наше поведение предопределено, и только молчание могло бы спасти нас. Молчание и потеря памяти…».
Чем больше он повторял, что мы нуждаемся в тишине, тем громче и быстрее он говорил.
«Я боюсь сказать слишком много. Говорят, Харьков тайно продают глобальным компаниям», — сказал он. «Даже бабушке ясно, что над нашим миром идет геополитическая игра. И у них был план последние двадцать лет. Только дурак может думать, что происходящее случайно».
Минин, похоже, говорил о том, что является темой исследования его произведений: атака дезинформации на умы, доводящая критическое мышление до такого состояния, когда оно разрушается и распадается на слухи, заговоры и мифы.
Без связного настоящего Харьков ищет убежища в мистических ностальгиях. Телешоу и вебсайты посвящены мечтательным воспоминаниям о прошлом. В городе ощущается забвение лотофагов. По вечерам улицы светятся мягким, золотистым, как на картинах Уильяма Тёрнера, цветом, солнце блестит на двух реках, придающих городу раздвоенную структуру. Кажется, и топография бросает вызов одной-единственной интерпретации.
В своих произведениях Сергей Жадан сравнивает Харьков с Месопотамией — территорией междуречья Тигра и Евфрата. Прогуливаясь среди его уютных двориков и готических сталинских небоскрёбов, вдоль гигантских величественных проспектов и узких улиц с невысокими особняками XIX века, я вдруг ощутил себя в старой Москве, дух которой давно уже не обитает в убитой строительным бумом столице России.
Такие фрагменты утерянной, совершенной советики вдохновили Илью Хржановского, гуруподобного российского режиссера, приехать в Харьков в 2008 году для съемок исторических сцен фильма-биографии Нобелевского лауреата по физике Льва Ландау — одного из трех Нобелевских лауреатов, учившихся или работавших в харьковских ВУЗах (о чем местные жители не устанут вам повторять).
Изначально планировалось, что съемки займут относительно короткое время, но планы поменялись, и художник-постановщик начал строить масштабный съемочный павильон на заброшенном стадионе (на месте открытого бассейна спорткомплекса «Динамо» — прим. ред.)
Хржановский попросил актёров жить на съемочной площадке для достижения большего реализма — и этот эксперимент начал ему нравиться. Он расширил площадку и построил декорации харьковской лаборатории Ландау, улицы, на которой он жил, а также редакции несуществующей советской газеты.
Проект превратился в эксперимент реставрации Советского Союза. На съемочную площадку допускались только те, кто был одет в одежду старых советских фасонов. На пропускном пункте актеры массовки в одежде сотрудников органов отбирали у вас деньги и мобильные телефоны. Из громкоговорителей гремела пропаганда советского периода. Газета печатала советские новости. В павильоне работала советская парикмахерская и советская столовая. Настоящие ученые проводили настоящие опыты на настоящих животных.
Когда Хржановскому хотелось пошалить, он заставлял какого-нибудь актера написать донос на другого актера в реконструированную службу безопасности. КГБ проводило аресты. Местные политики наподобие Кернеса (в съёмках фильма принимали участие Михаил Добкин, Нестор Шуфрич — прим. ред.) приезжали сняться в эпизодических ролях. Съёмки длились три года (монтаж фильма продолжается в Лондоне уже четыре года). Участники проекта в Харькове рассказывали мне о странном ощущении, в которое они погружались: невозможно было отличить настоящее, свои фантазии и прошлое.
«Дау» (так называется этот проект) принято считать свидетельством мании демиурга у Хржановского, историей о том, как режиссер не желает заканчивать свой фильм, потому что это означает конец его игры в Бога. Однако проведя время в Харькове, я начал ощущать, что настоящий демиург здесь — сам город. Это его нестройная соблазнительная ностальгия очаровала Хржановского.
***
Я шёл по площади Свободы, возвращаясь на конференцию, и в вечернем густом тумане едва мог разглядеть другой конец площади. Вторая по величине в Европе площадь выглядит как огромное озеро, по сторонам которого стоят административные здания советского неоклассического стиля, конструктивистская тарантула «Держпрома» с одного конца и парк, ночью больше похожий на темный лес, с другого. Кажется, что площадь опрокидывается в черноту.
«Площадь настолько большая, что во время митингов протеста и проукраинские, и пророссийские демонстранты могли оставаться на своей стороне и не сталкиваться», — рассказывала мне Стародубцева.
Пророссийских и проукраинских активистов можно представить как своего рода две авангардные секты в этом городе сонной пассивности. Удивительно не то, что город пострадал от насилия, а то, как мало его было — и в основном оно было спровоцировано извне.
В ответ на взрыв мины, убившей четырех участников проукраинского марша в феврале 2015, большинство горожан только пожало плечами. Кто-то где-то старается расшевелить их город и превратить его в Сараево, подтолкнуть к гражданской войне, что даст Путину повод вторгнуться и спасти от хаоса. Нет, они просчитались.
Харьков — это не столько место биполярных разделительных линий и «тлеющего исторического недовольства», сколько бесконтрольный и безразличный клубок мини-движений.
Что оставляет Харьков с несколькими парадоксами. Политическая пассивность харьковчан и их безразличие к реальным переменам, так раздражающие активистов-демократов, равным образом означают, что здесь сложно возмутить беспорядки: постсоветский цинизм спас Харьков от России. Одновременно раздробленность харьковской жизни означает, что объединенные усилия в проведении реформ тоже невозможны. В таком мире процветают люди, подобные Кернесу, умеющие изменяться, никогда не меняясь.
Сидя на конференции я вспоминал художника Романа Минина и его новую серию работ, показанную мне. Он назвал их «трансформеры»: монументальные фигуры существ из обожжённого полистирола, представляющие собой отчасти летающих духов, отчасти роботов, отчасти местных игроков и бродяг.
Они были задуманы как архетипы города, чья суть — непостоянство. Один из трансформеров, созданных Мининым, олицетворял Кернеса; в животе у него находится колесо рулетки. Когда я уходил с выставки, Минин продолжал обрабатывать паяльной лампой своих «трансформеров» во дворе галереи за площадью Свободы.
Автор: Питер Померанцев — британский публицист и писатель.
Источник: POLITICO (американское издание, специализирующееся на политической журналистике).
Перевод: Геннадий Цупин