Пишу я этот пост совсем не со злости, – перебесился уж, – а скорее в состоянии спокойной такой печали. Она, печать, формулируется, если которенько, так:
ну чо за херня творится в этом мире?..
Ну, в самом деле. Чуть родился, стали заставлять ходить и говорить. С этим свыкся, стали заставлять по утрам колготки шерстяные под штаны надевать, чтоб не замерзнуть, значит, по дороге в сотый раз в первый класс. От колготок сдыхался, сразу стало не хватать свободы, тошнить от школы и вечерних проверок дневника. Стало свободы чуть больше, стало можно затемно домой приходить и рассказывать, что это ребята рядом курили, так тут же понадобилась девушка… не то, чтобы я тогда мог четко сформулировать, зачем, но понадобилась просто-таки позарез. Появилась девушка – пропала девушка. Появилась девушка – пропала девушка. Появилась следующая – пропала. Появилась еще одна – позвонила самая первая, через неделю пропали обе. Потом появилась такая, что я с утра посмотрел, ужаснулся и сам быстренько пропал на всякий случай; не по-английски-не-прощаясь, а, скорее, как нашкодивший щенок. Вышел в утренний летний мокрый от дождя город, шел и думал: «Господи! Ну что же это такое? Неужели я об этом мечтал, когда сидел в темной комнате один, слушал по радио какую-то модную тогда попсу, и в глазах у меня стояла одноклассница моя Катя Стрелец? Тогда еще после нового года в этой комнате никто не снял гирлянду, и она на стене провисела до лета. Я включал ее, выключал свет, она мигала, а я мечтал. Как же я умел мечтать! Как же я изменился с тех пор! А ведь не так уж и давно это было, каких-то паршивых пятьдесят килограмм назад…». И вот тогда я понял, что эти девушки формируют всю мою жизнь, кроме них в ней ничего нет. Никогда, никогда мне не льстило, когда какая-нибудь из них в шутку называла меня бабником. Всегда наваливались эти «появилась – пропала», и жутко хотелось туда, к этим шерстяным, мать их, колготкам.
Я искал. Честно, долго, целенаправленно, терпеливо искал ту, которая была бы наконец навсегда. Не поверите, нашел. Хватило на два, кажется ,месяца. А потом оказалось, что навсегда – это как-то слишком долго. Как-то нельзя так долго. Как-то неправильно это. И я опять шел, опять искал, опять нашел, опять потерял, и опять, и опять… По сути, происходило то же самое, только выросли сроки совместности и упали уровни искренности. Ведь в каждую нежность, длившуюся неделю, верил, как в святыню, а те, что длились больше месяца, безжалостно превращались в бюрократию. Всё бюрократия какая-то. За нее было очень стыдно. Не перед девушками, не перед собой, а в основном перед гирляндой. Я стал оборачиваться, смотреть назад, сначала немного, потом уже по долгу застывать в полуобороте. Сначала я обнаруживал там какие-то отдельные, в основном счастливые дни. Потом мутные, серые и холодные месяцы. Потом совершенно незаметные и удивительно короткие годы: помню, что было 4 года назад; помню, что было 5 лет назад; помню, что было 7 лет назад; оранжевую бабушку, «Кучму геть», и еще рекламу СДПУ(о) перед какими-то выборами, будто вчера ее видел: «Кравчук, Марчук, Онопенко, Медведчук, Суркис». Так вчера, что сойти с ума…
А сегодня в телевизоре вылез какой-то чувак и сказал, что мы отдаем России нашу трубу, которая с газом. То есть, Украине пиздец, это понятно.Ну все де помнят, что случилось с Белоруссией. И тут уж очень хочется процитировать одну мою знакомую поэтессу: «Пиздец – это вам не грусть-печаль». Что Украину мы просрем – это понятно и я здесь не об этом. Я просто пытаюсь понять, почему это меня так сильно тревожит. Пытаюсь объяснить это, при чем скорее себе, чем кому-нибудь еще.
Ведь Украина мне не Родина. Ну, так, если говорить честно. Родина моя – это четыре дома и три дерева, двор и подъезд. Никакого названия она не имеет и иметь не может, потому что существует только в моих воспоминаниях. И за нее, за эту Родину, переживать нечего, ее никто и никогда не сможет тронуть. Но всегда же была Украина. Сначала она была в телевизоре, потом стала узнаваться на улицах, потом взорвалась флагами, а позже ленточками, и в конце концов стала неотъемлемой частью меня самого, навсегда оставившего Родину в прошлом.
И всегда, всегда в ней были люди, которые находили в себе силы сидеть на кухнях, пить водку и искренне хохотать над тупостью правителей. А у тех, кому мы продались, хохотать запрещено, там это даже аморально как-то. Встать смирно и произнести тост «Да здравствует Путин и его цыплячье-желтая «Единая Россия»!» – это еще куда-то, а хохотать…. Как же можно быть радостным в стране, где столько людей недоедают? Логика – не подкопаешься. Только я так не хочу. У меня была хоть и не долгая, но все же моя единственная жизнь, и в ней всегда была Украина. Они что, все эти вершители истории, не понимают, что у меня была жизнь?! В этой жизни даже в телевизоре бывали улыбки и красивая речь, а не обвисшие синие запинающиеся рожи. И если правитель говорит неграмотно, никто не пытался говорить так же, чтобы казаться ближе к кормушке. В Союзе было «мЫшленье», в России – «звОнит», а у мы, чувствую, скоро будем писать «проффесор».
Не о том это всё. Не о том. Все эти продажи труб, дружбы с «большим братом», Фельдмановские реверансы Добкину, всё. Это всё от недостатка любви. А любви-то ведь кругом полно, и чтобы ее увидеть, нужно просто открыть глаза. Мне бы хотелось, чтобы наши правители просто взяли и почитали какие-нибудь хорошие стихи. Все эти Тимошенко, Литвины, Табачники, Добкины, Януковичи… хотя Янукович ладно. Он уже читал. Почитали бы, например, балладу о борьбе Высоцкого. Может, тогда бы они догадались, что продаваться, прежде всего, стыдно, что не стоит целовать зады, какими бы алмазными они не казались, что хватит спасать жизнь народу, набивая себе карманы…. Они же все несчастны, у них глаза глубоко несчастных людей. И вот смотришь на засилье из, элиты, кишащих в Интернете, – и противно. А посмотришь на каждого в отдельности, вот на любого, – жалко. А посмотришь на Украину, – обидно. И обидно в основном за гирлянду…..
Жил один безобразный дождевой червь. Жил, не знал ни горя, ни страха, ползал себе в земле и ни о чем никогда не думал. Но однажды он поднял голову вверх, посмотрел на небо и увидел облако. В его душу закрались сомнения, и так ему захотелось попасть на это облако, что он больше не ползал в земле, а только мечтал об облаке.
Червь перестал зарываться в землю, а стал только ползать по ее поверхности, и от такой жизни через долгое-долгое время превратился в ящерицу. Ползать по земле стало легче, а сомнения в его душе все усиливались.
Ползал он долго-долго, терпел мучения и голод, и от такой жизни превратился в кузнечика. Он стал прыгать изо всех сил, через боль и усталость, потому что страстно мечтал попасть на облако.
Прыгал он долго-долго, плохо и порой невыносимо ему приходилось, и от такой жизни он в конце концов превратился в канарейку. А канарейка – птичка маленькая, летать высоко не может. Но он старался, лишал себя всего-всего, чтобы только взлететь повыше. Порой крылья от усталости отказывались подчиняться ему, и он слету падал в грязь. И лежал в этой грязи, и ждал, когда у него вновь появятся силы. И был готов уже смириться с поражением и отречься от облака, да вот только оно было таким прекрасным, таким пушистым и так освещалось солнцем на фоне чистейшего синего неба, что он поднимался и начинал летать снова.
Летал он долго-долго, и от такой жизни взял, да и превратился в прекрасного лебедя. И взмыл было в небо, да только его, это самое небо, затянули тяжелые серые тучи, и пошел дождь. Дождь промочил ему крылья, летать стало тяжело, и он сел на землю, нашел седее укрытие и стал пережидать дождь.
А вслед за дождем пришла осень, потом зима, он все ждал, а облака всё не было. Однажды он уснул, и впервые в жизни видел во сне не свое облако, а себя в облике безобразного червя. Он жил, не знал ни горя, ни страха, ползал себе в земле и ни о чем не думал. А потом он проснулся и увидел чистое синее небо, а в нем свое облако. Он взмыл в небо и направился к нему. И так он был счастлив, и так стремился к облаку, что набрал немыслимую скорость. Вот уже до облака оставались считанные метры, вот уже оно было совсем близко, и в ту самую секунду, когда должна была сбыться его мечта, он слету с невероятной силой пропахнул это облако насквозь.
Вылетев наружу, он не понял, что произошло. Высоко в небе он повторил это еще раз, и еще, и еще, но сесть на облако было нельзя. Даже разбиться о него было нельзя. Долго-долго он кружил высоко в небе, а потом спустился на землю, сел и стал с тоски рыть носом землю. И сам не заметил, как превратился обратно в червя. Безобразного и дождевого.
А через год он как-то случайно выполз на поверхность земли, и как-то случайно поднял голову вверх, и уж совершенно неумышленно посмотрел на небо. И увидел там свое облако. И в душу его закрались сомнения. Он плюнул, ругнулся матом и пополз вперед, мол, готовый пройти весь путь снова. Авось на этот раз ему повезет больше.
А машина ехала по дороге, и девушка в кабине целовала водителя в шею. И водитель был так счастлив, что он даже не заметил, как его колеса раздавили дождевого червя. И осталось от него только мокрое пятнышко на асфальте, на которое долго-долго, до самого вечера светило радостное весеннее солнышко.