Домашнее задание по тележурналистике, данное на лето. Завтра я сдам это под видом путевых заметок
Как я провел лето
Крохотная повесть, средний рассказ или огромное эссе-мутант
Пролог
Последний абзац информашек в новостийных лентах часто
начинается словом «напомним». Дескать, мы вам, читателям, напомним, что по этой
теме мы писали еще вот об этом и об этом, а вы, конечно, читали, а потом
забыли. Я так писать не любил, потому что есть в этом что-то очень гадкое.
Такая себе поверхностная забота о читателях, которая на самом деле призвана
повысить количество кликов на старых новостях и увеличить общую кликабельность
портала. Все это было бы нормальной практикой, если бы не слово «напомним»,
такое, очень человеческое слово, исполняющее очень компьютерные функции.
Нелюбовь к этому слову за полгода плавно перелезла из информационных текстов во
все, то есть в любые. Поэтому свой текст я начинаю, маленько скрипя душой. Вы
на этот скрип не обращайте внимания, он скоро пройдет.
1
Это лето запомнилось многим, как невероятно жаркое. Это не
совсем верно. Напомню, на самом деле жара стояла только в последний месяц, а до
этого бывало и совсем иначе, бывала и вполне себе мокрая, холодная и мерзкая
погода.
Так было и в тот первый день. Шел дождь. Он вызвал во мне
столько отвращения, что достоин занять в этом тексте несколько целый абзац. Был
это даже не дождь, а такой маленький и мерзкий дождик. Его холодные капли в
сочетании с сильным порывистым ветром теряли в своем движении всякую логику,
летали со всех сторон, как мошкара, и все время неприятно покусывали лицо.
К тому же, несколько факторов обостряли отвращение к дождю.
Во-первых, 18 часов, проведенных в поезде. Нам не повезло с билетами, поэтому
до города-героя пришлось ехать на так называемом дополнительном поезде, который
тащится чуть не в 2 раза дольше обычного. Во-вторых, угнетал рабочий день,
который предшествовал этой поездке. То есть, дело было так. В 10 утра я пришел
на работу, сгрузил в предбаннике набитую дорожную сумку и такой же рюкзак, к лямке
которого была неудобно пристегнута палатка. Полдня поработал, даже, вроде бы, сбегал
на какое-то мероприятие, а потом, в час дня, взял из предбанника свои пожитки,
взгромоздил их на себя, как на карьерный самосвал, встретился со своей милой, и
вдвоем мы отправились на вокзал. К слову сказать, после возвращения, я
опять-таки пришел сразу на работу, отработал день и только потом попал домой.
И, в-третьих, конечно, предрассудки. Я вот думаю, все кругом
борются с предрассудками, ругают их, почем зря, а я бы с обобщением не
торопился. Знаете, когда меня отпустили с работы, я собрал в одну кучу деньги,
время, и возможность, и доехал-таки до юга, я хочу солнца, моря и улыбчивых продавцов
креветок. Да, хочу! И ни за что не стану бороться с этим предрассудком, бухтеть
себе, что всякая погода – благодать и прочее. Пусть она в Харькове будет
всякая, а на югах извольте соответствовать чаяньям нервозных и сваренных до
готовности восточноукраинских отдыхающих, вот как я скажу.
Мучимый этими мыслями я плелся от поезда к левой стене
вокзала, и со всех сторон в меня впивались капли противного летнего дождя. Даже
не дождя… просто «дождик» – это для него слишком нежно. Такой, дождец. Причем парадокс
заключался в следующем: дождец этот был хоть и маленький, – а полный.
У левой стены вокзала мы с моей милой гипотетически должны
были найти маршрутку, которая привезла бы нас к месту назначения. Но где это
место, никто из нас не знал. Поэтому мы топтались по главной платформе,
выискивая взглядом кого-нибудь, кто мог бы подсказать. А над нашими головами
красовалась величественная и в торжественная при любой погоде надпись «ЛАСКАВО
ПРОСИМО В МІСТО – ГЕРОЙ ОДЕССУ».
Вокзал в Одессе сделан очень удобно. Есть главная платформа,
носом к которой стоят все поезда. А от нее уже идут платформы вдоль этих самых
поездов. По этому поводу наш попутчик-одессит накануне очень точно заметил:
«Вокзал у нас удобный. Ну, это потому что дальше ехать некуда. Тупик, море,
Одесса». Справа и слева от главной платформы были красивые ворота, а за ними –
так называемые стенки вокзала – правая и левая. В этом мы разобрались, пришли и
фантастически быстро сели в нужную нам маршрутку. Двери закрылись, Одесса за тонированным
окном поплыла назад.
До Лиманского залива – это
пригород Одессы – на маршрутке ехать чуть больше часа, на электричке –
почти два. Вот странно, как мы меряем расстояние в часах или минутах, а не в метрах
и километрах. Наверное, в наше суетливое время людям важнее добраться до места
назначения вовремя, нежели само это место.
В микроавтобусе было тепло, в меру уютно и как-то хорошо.
Минут через 5 я услышал разговор парня и девушки, сидящих впереди нас. Они
обсуждали рок-фестиваль, сцену и группы, которые будут там играть.
– Ребят, простите, кажется, мы в одно и то же место едем.
– Да? Вы тоже на фест? Играть или слушать?
– Слушать.
– А мы играть. Там, говорят, первая сцена хорошая, а вторая
не очень. И погода паршивая.
Так мы вяло беседовали несколько минут, но в это время я
как-то случайно умостил голову на спинку впередистоящего сидения, закрыл глаза
и отключился.
Фестиваль, на который мы ехали, организовывала знакомая моей
милой по имени Вера. Она обещала, что если что, всячески будет нам помогать,
хоть бы и добрым советом. Она встретила нас, когда мы добрались. Вера оказалась
коротко стриженным и очень кудрявым рыжеволосым существом небольшого роста и
невиданной жизнерадостности. То есть, она не сияла, как 2-киловатный прожектор,
не пищала и не прыгала, чем занимаются тысячи отвратительных
«девочек-позитиффчегов». Она вела нас к фестивалю, говорила ясно и по делу, как
куда добраться, где поесть и так далее, но при этом от нее исходило какой-то радостное
спокойствие. Аура человека, которому хорошо, и он искренне не понимает, как
может быть иначе.
Короткий, но прекрасный сон в маршрутке привел меня в
чувства и позволил осознать окружающий мир. К тому же, дождеца на Лиманском
заливе, или, как говорят местные, на Затоке, не было.
Жить мы собирались в палатке метрах в 30 от сцены фестиваля.
И вот теперь можно начинать мне завидовать. 3 дня прожить в палатке, соседствуя
с массой веселого и непосредственного народа, с фестивалем любимой музыки, на
пляже, в 5 метрах
от моря. Да еще и не такого моря, где шагу ступить негде, а просторного и
свободного от массовых набегов. Во-первых, место это далекое и известное только
посвященным. А во-вторых, оттуда, видимо, сбежали все нормальные люди, когда
начали съезжаться рокеры. В общем, красота и еще раз красота.
Позавидовали? Ну, вот и достаточно. А теперь начинается
драма. Дождеца в Затоке не было, но сильный порывистый ветер был еще сильнее и
еще порывистее. А палатка – это штука с немалой парусностью, тем более, что
ставить ее на песок совсем не так надежно, как на землю. Но я этого всего не
знал, поскольку, надо признаться в тот день ставил палатку в первый раз в
жизни. Короче, первые сорок минут пребывания на море были посвящены научным
дискуссиям и экспериментам, после которых наш дом всё-таки предстал во всем
своем маленьком двухместном великолепии. Вещи мы забросили внутрь, и можно было
сделать главное. Встать, выпрямиться, глубоко вдохнуть и эпически осмотреться.
Всё. Приехали.
2
Территория, отведенная под палаточный городок, была
ограждена веревкой – где-то 30 на 50 метров. В то время, когда первый день грузно
переваливал из первой во вторую свою половину, на этой площадке было достаточно
свободно. Поэтому у нас была возможность хорошенько выбрать место для палатки
на как можно более ровной поверхности – потом стало ясно, как же, как же это
было зря!
А тогда мы застегнули наш дом и стали осматриваться. Народу
вокруг было немного. Все в основном суетились около сцен, но оттуда доносились
только отрывистые звуки саунд-чека. Возле моря людей не было совершенно, и я
второй раз в жизни увидел море, не обезображенное людьми.
Первый раз это было четырьмя месяцами раньше, а именно 27
февраля, и тоже в Одессе. Тогда я понял, что настоящее море бывает только в холодное
время года. Летом оно – прирученная местным населением диковинная зверушка,
которая нужна для того, чтобы несколько сотен не очень приветливых и не очень
чистых людей заработали немного денег. А зимой оно совершенно другое. На пляже
от холода не спасают никакие куртки и свитера. Он, кажется, прогрызает кожу до
костей. А в море естественно шторм. Вернее, это не такой летний шторм, под волны
которого подныривают туристы и хохочут. Это большие спокойные холодные волны
железно-серого цвета, которые разбиваются о волнорезы со звуком, не доступным
ни одной бас-гитаре. В нем и удары, и какой-то скрип, и даже какой-то низкий
мужской не то крик, не то стон. Если вам доведется тоже попасть зимой на
одесский городской пляж, хорошенечко замерзните на пляже, чтобы уже руки сквозь
перчатки не слушались. А потом зайдите в кафе, которое стоит на том самом
пляже, кафе при Одесском дельфинарии. Вдохните теплый воздух, разотрите руки и
закажите глинтвейна. А потом поднимитесь на второй этаж, сядьте и посмотрите
направо. Там огромное окно на всю стену с видом на это огромное холодное море.
Глядя на него со стаканом горячего напитка из теплого помещения, вы, быть может,
почувствуете то, что я вам здесь не объясню при всем желании.
А тогда, в первый день нашей поездки на фестиваль, из-за
плохой по людским меркам погоды в море проснулось что-то от той суровой мужской
стихии, чтобы прогнать мерзких маленьких двуногих существ и побыть самоценным.
Я не преминул возможности зайти в него и немного побыть внутри. Зашел, корчась
от холода – не очень сильного, но неприятного, и пошел туда, где глубоко.
Шел и шел. Шел и шел. Шел, шел и шел. Смотрю, буек. Взял его
в руки, покрутил, бросил обратно. Волны били по лицу, но воды было меньше, чем
по шею. Мне представилась надпись перед пляжем «Уважаемые отдыхающие, не
заходите, пожалуйста, за буйки»…
Потом мы переоделись и пошли поесть. До цивилизации было
недалеко, минут 5 пешком. Ну вот, опять…. Ну, что ж я сделаю, если до нее было
не 300 метров
и не 500, а именно 5 минут пешком? Там мы нашли очень красивую снаружи и очень
советскую внутри столовку. Там бегали туда-сюда какие-то ребята с блокнотами,
которые все время советовались с такой себе одесской теткой, которая сидела,
обводила всех взглядом, давала указания официантам и сама не делала ничего. Мы
сели и тут же к нам подбежала девушка, вооруженная блокнотом и ручкой.
– Вы пообедать – спросила она и, не дожидаясь ответа,
продолжила. – На первое у нас борщ, на второе гречневая каша с тефтелями и
подливой, и компот.
– Борща не надо, а вот…
– А без борща нельзя. У нас комплексные обеды. Можно только
все вместе.
Пауза.
– Хорошо, а можно вместо компота чай?
– А чая нет – девушка смотрела на нас с таким искренним
удивлением, что мне за незнание порядков этого заведения даже стало стыдно. Подумав,
официантка снисходительно добавила – Есть еще немного какао, с завтрака
осталось.
– Ладно, давайте какао.
Девушка отстенографировала наши капризы в блокнот и подошла
к тетке. Та посмотрела на нас укоризненно и что-то недовольно буркнула. Девушка
снова подбежала к нам. Вообще, по тому, как она перемещалась в пространстве,
создавалось впечатление, будто ее паспорт уже давно находится у этой самой
тетки, работает она за еду, а за малейшее непослушание получает побои. Она
подбежала к нам и сказала, что какао не осталось. Мы смирились, и через
какое-то время, а на самом деле довольно быстро, нам принесли еду. Вполне
нормальная еда, только как-то много. Но справились. Сложили грязную посуду в
специально обозначенном месте – на него указывала надпись, настолько большая и
желтая, что во время еды только и думалось, что не дай Бог оставить посуду на
столе – и распрощались с этой столовой навсегда.
Любопытно, всё-таки, устроен человек. Я могу описать первый
день в довольно подробно и точно (что я только что и сделал), но только до обеда.
А после обеда мозг, как, впрочем, и все тело, пришел в такое благостное
состояние, что всё происходящее воспринималось размыто и не подвергалось
анализу. Помню, во второй половине дня потеплело, но ветер не прекращался. То и
дело вылизало солнышко, которое не жгло, а приятно ласкало.
Помню, со сцены под грохот электрогитар пели какие-то
ультразвуковые девочки (как раз те самые отвратительные «позитиффчики», на
которых к счастью не была похожа встретившая нас Вера). При виде их я с грустью
подчеркнул, что фестиваль, на котором мы оказались – явление абсолютно
современное. Хуже того, модное в своей современности. А значит, будут на нем
играть альтернативу и поп-панк, и будут его вести ведущие попсовых
радиостанций, то есть, ничего такого, что бы я любил в рок-музыке здесь и ждать
нечего. Нет, для своей целевой аудитории фестиваль был замечательным, но мне
это всё было в тягость. Грохот ради грохота и крик ради крика. Музыка,
заточенная на массового слушателя, который от громкости и алкоголя начинает
дуреть, сходить с ума, плясать и жить. А мне от этого было тошно, и даже
пробирала какая-то Летовско-Шевчуковская грусть класса «Во что превратился наш
рок?!». Я попытался поделиться этими переживаниями со своей милой, но отклика
не нашел, из чего понял, что я, наверное, зря так сильно переживаю из-за
пустяков. Пусть каждый играет то, что хочет, пляшет под то, что хочет и живет,
как ему угодно, в конце концов.
Время суток на Затоке исчислялось в основном не в часах и
минутах. С самого первого дня примерных определений было вполне достаточно, и
то время, о котором я сейчас расскажу, называлось «давно стемнело». Вечер
плавно переходил в ночь, и концерт заканчивался. Народу возле сцены было много,
и находится там было неприятно. Поэтому мы с моей милой бродили туда-сюда по
маршруту сцена-море-дом. Дойдя в очередной раз до палатки, мы обнаружили
неподалеку от него нескольких человек, которые жгли костер и что-то мурчали под
гитару. В контексте гремящего фестиваля спокойное пение у костра было просто
находкой, и мы подсели к ним. Пели они какие-то очевидные и всенародные песни.
Пели, надо сказать, плохо и под очень расстроенную гитару, которая неприятно
гудела и дребезжала. Через несколько песен я попросился тоже что-нибудь
сыграть, и несколько минут настраивал инструмент. Сыграв какую-то песенку, я
понял, что это занятие сейчас не для меня. Я и так никогда не блистал
сколько-нибудь хорошим вокалом, а после такого дня вообще не мог попасть ни в
одну ноту, хотя и не отличался в этом от остальных исполнителей. Решив просто
умиротвориться, послушав спокойное и привычное пение, я отдал гитару ее
хозяевам.
И тут произошло удивительное. Я вообще не знал, что такое
бывает. Ребята, сидевшие у костра, разошлись и стали петь, по всей видимости,
свои любимые песни. Автором их был в основном Егор Летов, который написал их,
слава Богу, немало. Вокальные же недостатки они компенсировали громкостью,
проще говоря, они орали и лупили по струнам со всего размаха. Меня это
испугало. Испытывая тревогу, я все же не мог оставаться с ними на одном полене,
и, покачиваясь от усталости, побрел в палатку спать.
Несколько часов эти панки орали прямо у нас над головой.
Тонкие стены палатки не спасали, а, казалось, только усиливали эти чудовищные
звуки. За это время я успел сотню раз покаяться за то, что так плохо думал о
фестивале. Пусть он будет хоть двадцать раз попсовым, лишь бы не ТАКИМ
андерграундным. Конца «концерта» я так и не дождался – как-то умудрился уснуть.
Только перед самым выключением сознания, я обратил внимание на то, что гитара,
на которой они играли, снова полностью расстроилась. Только тогда я не
удержался. Я их, кажется, проклял.
3
Утром второго дня я расстегнул наш дом и вышел наружу, еще
не проснувшись до конца. Представьте себе, спите вы себе, спите, потом
просыпаетесь, делаете несколько невнятных движений, сами не понимая, каких
именно, и вдруг видите вокруг себя пляж и море! Ясный солнечный день, шепот набегающих
мелких волн, палатки и ползающие туда-сюда люди. Это, надо сказать, впечатляет.
Палаток стало значительно больше. Вчера днем вокруг каждой
было где-то 5 – 7 квадратных метров свободного места, то сегодня они были тесно
наставлены щека к щеке. Погода на Затоке наладилась, море было гладкое, как
зеркало, а на пляже появились люди – как отдыхающие, так и продавцы
неотъемлемых для южноукраинского отдыха: мидии, рапаны; кукурузка горячая
вкусная; холодное пиво, водичка, рыбка вяленая; пахлава медовая, трубочки. В
первый день я думал, что этих людей я здесь не встречу, а нет.
Но народу все равно было очень мало, как для летнего
курорта. Вот, например, на пляже в Феодосии, к которому я привык, людей было
столько, что трудно было пройти. Всё пространство было занято раздетыми людьми,
лежащими на разноцветных ковриках. Без того тесное от количества народа
пространство еще больше уплотняется то и дело возникающими стычками между
курортниками. Кто-то занял чье-то место/лежак, отодвинул/придвинул тень, кто-то
на кого-то наступил – тоже не мудрено, знаете ли. Смотришь на это всё и
думаешь: «Господи, как люди могут весь год сюда хотеть? Это де немыслимо,
холодной долгой зимой сидеть на скучной надоевшей работе и мечтать об ЭТОМ. Это
что же должно произойти с человеком, чтобы он мечтал о таком отдыхе?». А потом
и сам – ну, ведь уже приехал… – подхватишь поудобнее свой яркий синий или
красный коврик, да и пойдешь выбирать себе махонький кусочек свободного места,
переступая через распаренных и раздражительных курортников. И не надо держать
на них зла. У них беда, у них мечта сбылась.
Здесь картина даже примерно не была похожа на то, что я знал
раньше. Людей было много по сравнению с предыдущим днем, но ощущения шпротов в
банке не было и близко. Первым делом я оглядел свой дом и не досчитался двух
кольев, которыми была укреплена палатка. Этой ночью они пали в борьбе с бухими
панками, и навсегда остались почевать в песке, найти их было невозможно. Я тихо
матернулся и попытался записать это в издержки такого рода отдыха. Потом мы с
моей милой пошли поплавать, после чего возникло несколько вопросов. Во-первых,
нужно было искать новое место, где можно поесть: перспектива втоптать
полноценный завтрак советского чиновника, отдыхающего в санатории, не прельщала
совершенно. А во-вторых, как у любых людей, у нас возник деликатный вопрос.
Дело в том, что организаторы фестиваля поставили для участников два биотуалета,
но одного взгляда на них было достаточно, чтобы понять: два нежно голубых
биотуалета на почти тысячу грязных брутальных панков – это маловато. Благо, что
моя милая случайно увидела где-то неподалеку место, где подобные услуги
оказывают платно. Я туда пришел и увидел обыкновенный деревенский туалет,
только не деревянный, а бетонный, с деревянной дверью, выкрашенной в зеленый
цвет и плохо закрывающейся. Хозяева краской нанесли на эту дверь надпись:
«Туалет – 2 гривны». И всё. То есть, цена была указана, но не было никого, кому
можно было заплатить. Меня это смутило. Я потоптался около, но недолго:
все-таки честность – штука неустойчивая и поддающаяся влиянию внешних и
особенно внутренних факторов. После того, как дело было сделано, и я вышел, я
увидел возле дверей своего коллегу, который явно ждал освобождения объекта.
– Слушай, ты не в курсе, а кому две гривны платить?
– А тебе зачем?
– Да так. Интересно как-то.
– Ну, она иногда приходит…
Как вам отношение к собственному бизнесу? «Она иногда
приходит…» После этого я то и дело наведывался в это важное для жизни место, но
тетку эту так ни разу и не встретил.
Второй день был тем, что в драматургии называется развитием
действия. То есть, происходило множество мелких событий, которые создавали,
развивали и уплотняли образ моего в меру бесшабашного отдыха на морях.
Выступавшие группы были все примерно одинаковые, ничем особо не примечательные,
да мы и к сцене не очень-то ходили. Где-то в середине дня. В самую жару мы сидели
на песке под шиферным навесом, какие бывают только на пляжах. Никаких скамеек
там нет, только навес, функция которого состоит только в производстве тени.
Сидели мы там долго, было хорошо и больше никуда не хотелось.
Рядом с нами на солнцепеке лежал человек. Ему было лет
где-то 25, из одежды на нем были только трусы, и лежал он без признаков жизни. Через
какое-то время он сел. Его глаза не открывались, голова явно сильно кружилась.
«Юра! – закричал человек. – Юра, забери меня домой, мне … (здесь было крепенькое
слово)». Так он еще немного покричал и снова упал. Сидящие рядом парни подняли
его за руки и ноги и подтащили в тень. Компании, сидевшие рядом с нами, стали
упражняться в остроумии по его поводу. А я почувствовал что-то такое, что
точнее всего можно описать русским словом «ужас».
А вот кому сказать спасибо, что я не напиваюсь вот так, в
буквальном смысле до потери сознания? Ведь мог бы, вполне бы мог. Кому сказать
спасибо, что я не колюсь, не жру колеса? Конечно, мог бы, от этого никто не
застрахован. Просто я как-то проскочил, мне повезло. Обошлось как-то. Ведь тот
факт, что ты мертвецки пьян и об тебя можно вытирать ноги, сам по себе не
страшен. Будь я на его месте, мне было бы плевать, что обо мне скажут или
подумают окружающие, мне на это плевать и на своем месте, хочется верить.
Страшно другое. Страшны долгие холодные зимние дни на скучной и надоевшей
работе или после нее, когда сидишь и мечтаешь о лете, о юге и море. А потом
приезжаешь туда, напиваешься водки, лежишь и не можешь пошевелиться. Разве об
этом мечтал этот человек, лежащий теперь в тени рядом с нами, покрякивающий и
постанывающий? Как о таком вообще можно мечтать? А о чем мечтают наркоманы? Я
не знаю, но мне кажется, что не мечтают вовсе. У них эта часть мозга
атрофируется. У наркоманов ведь только одна потребность – доза. И одна мысль –
как бы ее получить. А это до мечты не дотягивает. Это задача. Причем задача
очень человеческая, очень, я бы сказал, цивилизованная. Как вы думаете, почему
общество так страстно ненавидит наркоманов? Они разлагают его? Они опасны для
него? Ни фига подобного. Просто они – это укрупненное изображение общества, его
концентрат. Общество людей, которые любят называть себя нормальными, видят в
наркоманах себя, свою потребность в дозе: в женщине, в деньгах, в чьем-то положительном
мнении на свой счет. А когда видят это со стороны, да еще и доведенное до
состояния грязного, отвратительного и трагического абсолюта, у них кулаки
хрустят от ненависти. Нельзя им видеть себя такими. А сами они – все трое, и
наркоманы, и алкоголики, и общество, по-моему, вообще не мечтают. Об их
потребностях можно думать, можно совершать шаги к достижению цели, можно что
угодно, только не мечтать. Сильно пьющий человек знает, что приедь он на юга,
он немедленно напьется. Но разве он может об этом мечтать, сидя дома? Ведь
спьяну что юга, что севера – все одно и то же. И не думает он об этом даже,
потому что он не пьет. Вы скажите ему, что он пьет, и послушайте, что он
ответит. Он не пьет, он как все. А все, как он. Вот и получается, что мечтам
здесь вообще нет места. Хотя страшно даже это, и чувство ужаса у меня возникло
не от этого, а от катастрофического сужения угла обзора. Лежащий рядом с нами
человек видел в жизни только свою ненаглядную бутылку, как наркоман – свою
ампулу или таблетку. А когда и тот и другой добирались до своих сокровенных
источников жизни и прикладывались к ним, вовсе переставали видеть хоть
что-нибудь. Всё остальное проходило необязательным и даже неприятным фоном,
который только портил образ идеального и счастливого мира. И сделать с этим
ничего нельзя, потому что они как все. У них все в порядке.
А этого человека я потом встречал много раз. Он, качаясь,
бродил по палаточному городку, спал в разных палатках, а под вечер снова с
кем-то пил. Он, как все, а все, как он. Круг замкнулся.
Закончился, правда, второй день очень хорошо. Уже собираясь
ложиться спать, я услышал где-то неподалеку красивое пение под гитару. Как же я
истосковался по нему за это время! Не в силах себя сдержать, я пошел на звук.
За крайней палаткой, после которой ограждение городка заканчивалось, горел
костер. Возле него сидела компания – человек десять. Они пели чудесно! Тихо,
спокойно, без криков и хрипов пели какие-то чудесные и неизвестные мне песни. Я
попросился посидеть рядом – послушать, сел и стал слушать. Пели очень хорошо.
Пели в основном две девушки – Аня и Маша, как потом выяснилось. Еще была Саша,
а у нее чудесная гитара «Ямаха». Саша, правда, очень скоро ушла спать, а гитара
осталась.
Ребята, к которым я пришел, производили четкое впечатление
заядлых, опытных, даже матерых туристов. Уже потом, после моего возвращения,
когда мы с Аней и Машей нашлись в Интернете, стало ясно, что впечатление не
соврало, что было ясно по их фотографиям: горы, байдарки, велосипеды и прочее в
том же духе. Хотя на самом деле они были просто безумно симпатичными людьми, а
их музыка – бальзамом для моих усталых и истерзанных местными панками ушей.
Просидели мы довольно долго. Аня порвала на своей гитаре
первую (самую тонкую) струну, после чего все стали играть на гитаре ушедшей
Саши.
– Макс, а ты на гитаре не играешь? – спросила Аня. В том,
как она произносит «Макс», было слышно, что ей так меня называть некомфортно. Я
машинально представился Максом, а ей, видимо, было бы сподручнее называть
практически незнакомого человека полным его именем, но я не оставил такой
возможности. От этого ее некомфортного чувства слово «Макс» чуть резало слух.
– Да, поигрываю.
В общем, мне дали гитару – ту самую чудесную Сашину «Ямаху».
Сыграл одну песню, другую, после чего естественно порвал струну. И вот тут мне
стало не по себе, какая-то помесь стыда с растерянностью. Непонятно, что бы я
делал, если бы не – опять-таки – Аня. Дело в том, что я порвал третью струну, а
на Аниной гитаре третья была целая. Она дала мне свою гитару, я снял струну с
нее и поставил на гитару, искалеченную моей горе-игрой. Эти манипуляции я
проделывал минут 5, пока вокруг живо обсуждался вопрос Сашиной безумной любви к
своей прекрасной гитаре, и что она вообще-то за нее и убить может. После того,
как инструмент был вылечен, я отдал его Маше и успокоился. А Маша стала
замечательно играть и петь Сашу Васильева. Слушать ее было приятно, хотелось
слушать еще и еще.
Интересно всё-таки устроена музыка. Тем ребятам, что на
сцене (к тому моменту их концерт уже закончился) дали всё: свет, звук, все
условия ,а слушать их невозможно. Причем я не могу сказать, что они плохо
играли – совсем нет. Совсем бездарный или совсем конъюнктурных групп там было
немного. К тому же, каждая группа усиленно репетировала, готовилась к
выступлению, выбирала репертуар, составляла список песен.… Просто все это
вместе получалось громко, массово и весело через край. Так весело, как не может
быть одному человеку, а только толпе. Толпа веселится, а ведущие со сцены, да и
сами музыканты пытаются это веселье преумножить: «Эй, что-то вы не достаточно
веселые!». И толпа: «ЭЭээээ», «ААаааа»… А здесь – палатка, костер и тихое
мелодичное пение под гитару. И было знаете как? Совсем не было весело. Как ни
странно, с этими людьми совершенно не было весело. Было радостно. То есть, было
чувство, толпе никак не доступное. Все эти пафосные термины: энергетика
концерта, драйв, позитив казались бледными поганками по сравнению с простым
человеческим чувством радости. Тихой, акустической и шестиструнной.
Эти мысли я додумывал, уже лежа в палатке. Они щекотали заднюю
стенку мозговой коробки приятным эгоистичным чувством возвышения над безмозглою
толпою. Потом они, как это бывает перед сном, стали нерезкими, ласковыми мягкими, и не помню, в какой именно момент,
отправили меня прямиком в следующий день.
4
Разбудило меня то, от чего так и не зародилась жизнь на
Венере. Парниковый эффект. Эта самая штука возникает в палатке, когда на нее палит
солнце. Воздух внутри становится очень горячим, и находиться там становится
невозможно.
Вылезли мы с моей милой в мир людей, застегнули наше жилище и
пошли завтракать. Место нашего постоянного чревоугодия мы нашли еще вечером
первого дня. Оно было неподалеку от той самой столовки, с которой у нас не
сложилось. Местечко было, надо сказать, столь же милое, сколь и странное. Это
было нечто вроде кафе по пути на пляж, которое состояло аж из двух синих
пластмассовых столиков, которые – оба – всегда были свободны. Всякий раз, даже
на третий день, когда мы уже примелькались хозяевам, мы делали там одно и то
же. Мы, собственно, приходили и садились за один из столиков. При этом хозяева
смотрели на нас так, будто мы делаем не то, чтобы что-то неприличное, но уж
точно ведем себя странно.
Хозяйкой заведения – это становилось ясно после первых же
пяти минут пребывания в кафе – была еще одна характерная одесская тетка,
немного моложе той, что руководила столовкой с комплексными обедами. В
официантах трудился ее сын, голый по пояс подтянутый парень лет пятнадцати. Еще
на подхвате иногда бегала маленькая дочурка лет десяти. Один раз мы даже видели
мужа. Им оказался человек с типичной внешностью русского предпринимателя,
который явно заведением владел и строго контролировал финансовые дела. Мы
встретили его в то самое утро третьего дня, когда он с теткой-хозяйкой сидел за
вторым столиком, и они вместе что-то считали, глядя в какие-то распечатки. Дети
же в это время таскали им, а на самом деле ему, всякую еду, чай и прочее.
Видать, была поставлена задача папу задобрить.
Также в семейном бизнесе трудились двое «пришельцев», в
явном родстве с кланом хозяев не замеченных. Это была молодая
девушка-официантка, такая же безропотная, как и теткин сын, и повариха. По тому
самому одесскому параметру измерения взрослых женщин – тоткистости, повариха
дала бы фору местной хозяйке с хозяйкой столовки вместе взятых и умноженных на
героиню Клары Новиковой тетю Соню. То есть, она была близка к высшей категории
одесских теток – даме. Все ее участие в нашей жизни заключалось в том, что она
иногда выплывала из помещения, окидывала нас взглядом и отпускала комментарии
типа: «Сейчас сварятся ваши пельмени, не переживайте». Услышав в ответ
недоумевающее «Угу, спасибо», дама удалялась. Впрочем, местечко было чудесное.
В нем можно было посидеть в тени, вкусно поесть полуфабрикатных пельменей, и
выпить чая. К тому же для этого не обязательно было заказывать все меню сразу.
А больше нам ничего и не было нужно.
Хорошенечко позавтракав, мы направились к дому. Там какое-то
время (про исчисление времени в Затоке я уже рассказывал) бы бесцельно бродили
и еще не помню, что делали. А когда начался концерт, пошли к морю, искупались
(до буйка и обратно прошлись), и лежали на пляже. В это время рядом с нами появилась
Вера.
Она оказалась редактором раздела культуры местного
новостного сайта. «Платят немного, зато можно писать без политики» – заметила
она. Несмотря на это, на разговор о политике я все равно нарвался. Вот не знаю,
может наш народ довели до такого состояния, что политика – это как погода,
универсальная тема для разговора малознакомых людей. Тем более, что по
менталитету подходит – можно хаять на чем свет, долго и с удовольствием. Но
здесь было скорее другое. Когда мы с ней затронули эту тему, я поймал себя на
том, что я соскучился по своей нелюбви ко всем возможным формам власти и любым ее
представителям. И было так приятно встретить человека, который тоже считает,
что все куплено и продано, что народ опять выбрал не то, так пусть теперь сам
это и ест – что, в четвертый раз уже выбрал не то? – значит, так ему и надо.
Ну, и все в том же духе. Я ей рассказал, какие сволочи при власти у нас в
Харькове, она мне – какие паскуды у них в Одессе, и так это было приятно…. Ну,
так приятно, как будто если беда не только у нас, значит это уже практически не
беда. Мы-то знаем, мы знаем, что они все – сволочи, паскуды и прочая
национальная элита – уже одной ногой на свалке истории, а мы-то, мы-то вот, на
пляже, в хорошем настроении и с прекрасным самочувствием. Нет, я не имею в виду
пошлое «будущее за нами», а тот факт, что у нас есть все шансы увидеть мир без
этих однообразных физиономий, блеющих с экранов про светлое будущее. Да, будут
другие, и по большому счету, такие же, но тогда мы можем снова собраться так на
пляже, и рассказать о них всю правду, как она есть – хоть бы даже и друг-другу
рассказать. Потому что лучшее, что мы можем сделать для этой страны – это жить
в ней хорошо. Пусть в палатках, пусть под шум и грохот, но по-настоящему
радостно и хорошо. Хоть иногда.
С Верой мы очень долго провалялись на пляже и проговорили.
Концерт уже во всю набирал обороты. Ведущие со сцены обещали, что в третий,
последний день фестиваля выступят самые сильные команды. Людей у сцены,
несмотря на это, было совсем немного. Мы с моей милой пошли домой, чтобы
одеться. Количество палаток там снова уменьшилось. Я обнаружил, что наша
палатка в тяжелых кровопролитных боях с пьяными панками утратила еще одно
крепление – из восьми осталось только пять. Потом мы вернулись к сцене, чтобы
наконец вдумчиво и внимательно послушать концерт.
Первой командой, которая мне запомнилась, были Львовские
«Абу-Касимові Кпаці». Они играли украинский фолк в манере британського панк-рока. Идея не нова, но
играли они хорошо, вели себя живо, бодро, поэтому очень понравились. Кстати,
уже вернувшись домой и послушав их записи, я снова убедился в том, что есть на
све