ЖОРЖ САНД

Альфред де Мюссе

1833 г.

Моя дорогая Жорж, мне нужно сказать вам нечто глупое и смешное. Я пренелепо пишу Вам, вместо того, чтобы сказать Вам всё это, по возвращении с прогулки. Вечером же буду от этого в отчаянии. Вы будете смяться мне в лицо, и сочтете меня за фразёра. Вы попросите меня удалиться и будете думать, что я лгу.

Я влюблен в Вас. Я люблю Вас с первого дня, когда был у Вас. Я думал, что излечусь от этого очень просто, видаясь с Вами на правах друга. В Вашем характере много черт, способных меня излечить; я старался убедить себя в этом всеми силами. Но мне обходятся слишком дорого моменты, которые я провожу с Вами. Лучше уже вам об этом сказать — я буду меньше страдать, излечиваясь теперь, если Вы запрете предо мною двери.

Сегодня ночью я решил сказать Вам, что я был в деревне, но я не хочу загадывать Вам загадок или изображать беспричинную ссору. Теперь, Жорж, Вы скажите Ваше обычное: ещё один докучный воздыхатель! Если я для Вас не совсем первый встречный, то скажите мне, как Вы сказали бы это мне вчера в разговоре о другом — что должен я делать. Но прошу вас, — если Вы намереваетесь мне сказать, что сомневаетесь в том, что я Вам пишу, то лучше не отвечайте мне совсем. Я знаю, что Вы обо мне думаете, и говоря это, я ни на что не надеюсь. Я лишусь при этом только друга и тех единственно приятных часов, которые я проводил в течение последнего месяца.

Но я знаю, что Вы добры, что Вы любили, и я вверяюсь Вам, не как возлюбленной, а как искреннему и честному товарищу. Жорж, я поступаю как безумец, лишая себя удовольствия видеть Вас в течение того короткого времени, которое Вам остается провести в Париже, до Вашего отъезда в деревню и в Италию, где мы могли бы провести восхитительные ночи, если бы у меня было больше характера. Но в действительности я страдаю и мне не хватает мужества.

Алфред де Мюссе.

30 апреля 1834 г. (Штемпель Парижа: 1 мая, Штемпель Венеции: 10 мая).

Итак, это не фантазия, мой дорогой брат. Эта дружба, переживающая любовь, над которой издевается весь свет, и я сам столько раз издевался, — эта дружба существует. Значит это правда, ты мне сказала и я тебе верю, я чувствую — ты меня любишь.

Что происходит во мне, мой друг? Я различаю руку Провидения так явственно, как вижу солнце. Но теперь всё кончено навсегда, я отказался не от друзей, но от той жизни, что я вёл с ними. Мне невозможно начать её снова, я в этом убеждён: как я доволен, что уже испытал это. Ты можешь гордиться, моя славная Жорж, — ты сделала из ребенка человека. Будь счастлива, будь любима, будь благословенна, отдыхай, прости меня!

Что был бы я без тебя, любовь моя? Вспомни наши беседы в твоей комнатке, посмотри — каким ты меня взяла и каким оставила. Проследи твоё влияние в моей жизни, посмотри, как всё это очевидно, несомненно, как ты мне ясно сказала: твоя дорога — не здесь; как ты взяла меня за руку, чтобы направить на мой путь. Присядь отдохнуть на краю этого скромного пути, о дитя мое, ты была слишком утомлена, чтобы долго идти по нему со мной.

Но я пойду по нему. Ты должна мне часто писать, и позволять мне описывать тебе мою жизнь с течением времени. Подумай о том, что у меня только ты одна — я всё отверг, всё подверг хуле и сомнению, кроме тебя. Скажи мне, хватило бы у тебя на это мужества? Всегда ли в бурю, подымая взоры к небу подобно растерявшемуся кормчему, увижу я там свою звезду, единую звезду моей ночи? Спроси себя.

Эти три письма, полученные мною, должен ли я считать за последнее рукопожатие покидающей меня возлюбленной, или за первое — друга? Забудь меня, сделайся равнодушна — что из того? Разве не держал я тебя вот в этих объятиях.

Знаешь, почему я не люблю никого, кроме тебя? Знаешь, почему теперь, когда я являюсь в свет, я смотрю исподлобья, словно пугливая лошадь? Я не обманываюсь относительно твоих недостатков, но ты никогда не лжешь. Вот почему я тебя люблю.

Я отлично помню ту ночь, когда я писал письмо. Разве ты говорила мне, что любишь меня? Разве я не был предупрежден? Имел ли я какое право? О, мое дорогое дитя, — когда ты любила меня, ты меня не обманывала. В чём мог я тебя упрекать в течение семи месяцев, когда виделся с тобой изо дня в день? Разве тот не жалкий трус, кто решится назвать вероломной женщину, достаточно уважающую его для того, чтобы предупредить, что его час пробил? Ложь — вот что меня отталкивает, что делает меня самым недоверчивым из людей, — и, быть может, самым несчастным. Но ты так же правдива, как благородна и горда.

Вот почему я доверяю тебе и буду защищать тебя перед целым миром, до последнего издыхания. Теперь, кто хочет, может меня обманывать, издеваться надо мною, топтать меня, я могу перенести все страдания, я знаю, что ты существуешь. Если во мне есть что хорошее, если я создаю что-либо большое, скажи — ты ведь знаешь, откуда всё это?

Да, Жорж, во мне есть что-то более ценное, чем я предполагал; когда я увидал этого славного Пагелло, я узнал в нём все свои лучшие стороны, только в очищенном и облагороженном виде. Тогда-то я и понял, что нужно уехать. Не сожалей о том, моя дорогая сестра, что ты была моей возлюбленной. Это было необходимо для того, чтобы я тебя узнал  (здесь строка зачеркнута — ред.), но никогда не вспоминай о том несправедливом слове, что я тебе сказал и о котором ты говоришь в своем последнем письме. Радость, которую я нашел в твоих объятиях, была, правда, более целомудренна, но не думай, что она была менее велика, чем у других. Нужно знать меня, как я знаю себя, чтобы понимать всё это. Припомни строку из Намуны. В твоих объятиях был момент, воспоминание о котором мешает мне до сих пор, и ещё долго будет мешать приблизиться к другой женщине.

А между тем у меня будут другие возлюбленные; сейчас деревья покрываются листвою и аромат сирени доносится сюда; всё возрождается и сердце во мне прыгает против воли. Я ещё молод; первая женщина, которую я возьму, будет также молода, я не смогу больше доверять зрелой женщине. Того, что я нашёл в тебе, — достаточно, чтобы не желать искать ещё.

Я написал тебе печальное, может, малодушное, последнее письмо, я его не помню. Я возвратился с набережной Malaquais и признаюсь, это ещё единственное, чего я до сих пор не переношу, я был там только три раза, и постоянно возвращался одурелым на весь день, не будучи в состоянии сказать с кем-либо слова… Я нашел сигаретки, который ты приготовила к нашему отъезду, оставленные на подносе. Я выкурил их со странной грустью и наслаждением. Затем я взял полусломанную маленькую гребенку с туалета, и повсюду ношу её в кармане.

Видишь — я рассказываю тебе все свои глупости; но зачем стал бы я изображать себя более героичным, чем я есть! Ты поможешь своему другу утешить твоего возлюбленного. Знаешь, что очаровало меня в твоем письме? Тон, которым ты говоришь о Пагелло, о его заботах о тебе, о его преданности, и откровенность, с которой ты позволяешь мне читать в твоем сердце. Будь со мною всегда такова. Этим я горжусь. Друг мой — женщина, говорящая так о своем новом возлюбленном покинутому ею и ещё любящему ее, дает ему доказательство самого большого уважения, какое только может получить мужчина от женщины.

* * *

Передай Пагелло, что я благодарю его за любовь к тебе и заботы. Не правда ли это самое комичное в мире чувство? Я люблю этого малого, почти так же, как тебя, считайся с этим, как знаешь. Он — причина того, что я потерял всё мое жизненное богатство, а я люблю его, словно он мне его подарил. Мне бы не хотелось видеть вас вместе, но я счастлив, думая что вы вместе. О! Мой ангел, мой ангел, — будь счастлива и я буду счастлив этим.

Прощай, мой брат, мой ангел, моя птичка, моя обожаемая крошка, прощай всё, что я люблю под этим мрачным небом, всё, что я нашёл на этой жалкой земли. Поешь ли ты иногда мои старые испанские романсы? Думаешь ли когда об умирающем Ромео? Прощай, моя Джульетта. Ramenta il nostr’amor.