«Свет в окошке». ЛиПи

Литературные письма. Святослав Логинов, «Свет в окошке».

Здравствуйте, Елена Витальевна!

Что-то долго мне не писалось это письмо. Книгу прочла (перечитала) и давно и быстро, а всё хотелось ещё подумать, ещё почувствовать, всё никак не могла взяться… интересно, как это нынче правильно сказать: за ручку понятно, а дальше? за клавиатуру? за стилус? за экран (если touch screen)? Это уже оксюморон или ещё нет?

Писателя Логинова мне в своё время посоветовали почти одновременно несколько человек — и все как один «Многорукого Бога Далайна». Мне говорили, что это изумительное фэнтези, что это лучшая книга автора, что надо читать.

Поэтому, когда мне довелось получить сборник Логинова «на почитать», первую вещь — «Свет в окошке» — я открыла для порядка, потому что она первая. Потом взахлеб прочитала. Потом задумалась. А потом честно призналась владельцу, что ни за что не верну. Готова поменять на две. Хорошие. А эту не отдам, и всё! Тогда мне казалось — потому, что книгу эту я хочу иметь дома на полке.

Теперь я понимаю, что была мне нужна ещё и для того, чтобы дать Вам прочесть, Елена Витальевна.

«Многорукого» я прочитала значительно позже. Хорошая книга. Но совсем другая.

Или «Свет в окошке» — совсем другая.

Главный герой, одинокий 84-летний старик, вдовец с тридцатилетним стажем, отец единственного погибшего три десятка лет назад сына, умирает в хосписе от рака.

Точка. Финал. Конец фильма.

Так эта повесть начинается.

Вся история происходит после смерти героя. Собственно, после смерти всех героев, кроме одного, единственного, кто переживет всё время действия и появится два раза — в первой главе, и в финале. И он этот финал определит, или, выражаясь языком литературоведов, сделает «открытым», а нас заставит ещё раз задуматься. Остальных мы живыми уже не застанем.

Существование после смерти у Логинова, в отличие от привычной нам христианской традиции (и уж тем более, в противовес коммунистической безысходности!) не бесконечно. Зато в согласии с ней (христианской парадигмой) — определено предыдущей земной жизнью. Но не в плане противопоставления хорошей-плохой, праведной-греховной, или, там, непорочной-бесчестной жизни (в отличие от вообще всех поверхностно известных мне религиозных традиций), а просто по принципу: помнят тебя после смерти или нет. Долго помнят или быстро забывают… Память незатейливо конвертируется в местные деньги. На «деньги» продается «жизнь». Вот и вся схема.

Конечно, похороны-поминки, девять дней, сорок дней (или какое иное расписание поминовений) каждому новенькому обеспечивают первую зарплату — мешочек с монетами:

«Илья Ильич открыл глаза. Как обычно бывает на новом месте, потребовалась секунда, чтобы понять, где ты и как сюда попал. Вспомнилось легко, просто, безо всякого надрыва. Собственная смерть (вот уж с чем, кажется, трудно примириться), равнина, залитая нихилем, топтание на месте, нелепый мешок, полный мнемонов и лямишек…»

Нихиль — это ничто, или (для лучшего согласования с предыдущими системами) — тлен. Мнемоны и лямишки — крупные и мелкие монеты, воплощённая в «деньги» память живых. Пока тебя помнят, ты получаешь монеты. На монеты можно купить всё: «жизнь», молодость, здоровье, красоту, дом, еду, развлечения, пороки…

Когда начинают забывать, добро пожаловать в «отработку»: существование без «бонусных» иллюзий в виде еды-дома-одежды, минимально необходимые «коммунальные платежи» — на воздух.

Когда забывают совсем — человек (душа? сознание? информационная матрица?) исчезает, рассыпается в нихиль.
Такова концепция. Далее нюансы.

Первым делом, конечно, начинаешь чаще вспоминать ушедших близких, причем, помянув по случаю кого-то одного, потом старательно вспоминаешь всех, до кого может дотянуться память.

Это первый уровень думания этой книги.

Второй — галерея персонажей, с которыми судьба сводит главного героя. Или — калейдоскоп историй жизни-смерти. Но отнюдь не преступления-наказания. Выводов, итогов — нет вовсе. Собственно, каждая из них — самостоятельная притча.

Жена героя, которая покончила с собой от тоски по погибшему сыну, пошла в услужение к зомби, чтобы продолжать жертвовать собой ради сына и после смерти. Зарабатывать для него не столько тяжелым, сколько позорным трудом. Но сын от материнских неправедных денег категорически отказался. Мать осудил. Впрочем, в конце своей истории — сам пристроился в услужение…

Любовница героя, которая после смерти встретила покойного любимого мужа и стала «жить» с ним в любви и согласии. А бывшего любовника почти и не узнала…

«Внешности Любаша не меняла, она просто была счастливой, а это состояние украшает человека лучше любого косметического салона. Любаша шла под руку с невысоким и несколько субтильным мужчиной, который, прямо скажем, не смотрелся рядом с пышной Любашиной фигурой. Илья Ильич вспомнил, что Любашин муж страдал пороком сердца, отчего и умер, не дотянув до сорока. Значит, он и есть… И вот теперь идут рядом, рука об руку, несхожая, чуть карикатурная пара, при взгляде на которую у встречных теплеет на сердце. У всех, кроме Ильи Ильича».

Семнадцатилетняя Анюта:

«А там я нисколько не жила. Нам не велели вспоминать, что было до смерти, но всё равно все вспоминают. Я тоже потратила немножко денег и вспомнила. Меня мама родила дома, засунула в полиэтиленовый пакет, такой, знаете, с ручками, и выбросила на помойку. И когда меня нашли, я уже была неживая».

Она «выросла» в приюте, она наш мир называет «тем светом»:

«— Я всегда удивлялась, — щебетала Анюта, — что на том свете, сколько бы о человеке ни думали, он всё равно состарится и попадёт в Отработку.
— Там нет Отработки. Там человек просто старится, — сказал Илья Ильич, отметив про себя, что «тем светом» Анюта называет настоящую жизнь.
— Но ведь там тоже есть деньги. И что же, совсем-совсем нельзя снова стать молодым? Даже если очень много заплатить?
— Совсем, — сказал Илья Ильич. — Это было бы чудо.
— «Чудо, чудо! — все кричали. — Мы и слыхом не слыхали, чтоб нельзя похорошеть», — продекламировала Анюта и добавила: — Значит, у нас тут жить лучше».

Мать Анюты, убившая её — новорожденную, но после своей смерти требующая от покойной дочери алименты — и получающая их: «Она моя мать, а больше у меня никого нет». Девочка отдает матери последние деньги и «рассыпается», уходит. Деньги Анюта получала, пока мать была жива и вспоминала об убитой дочери. Пока убийца жила, дочь существовала; когда умерла — убила дочь еще раз…

Николай Васильевич Гоголь («ибо не было на Руси писателя с более воспалённой совестью»), мотающийся по нихилю вдали от Города — в смертной тоске:

«— Тут нет людей. — Взгляд чёрных глаз, словно привезённых из Италии, где Гоголь провёл худшие свои годы, наконец осмысленно остановился на лице Ильи Ильича. — Кругом одни трупы нарумяненные, а я первый среди вас. Душно…
— Не верю, — возразил Илья Ильич таким же не подлежащим обсуждению, императивным тоном. — Ваши книги, повести и комедии, вами написанные, продолжают жить там, среди живых. Вас помнят, читают, любят. О какой смерти вам можно говорить?
— Смерть души. Книги, написанные по глупости, которые я устал проклинать, не дают сгнить ветхому Адаму, отчего нет освобождения душе. Простой земледелец стократ счастливее величайшего среди избранных: он прожил в нищете отпущенные ему дни, умер и забыт. За свои малые грехи он отмаялся в здешнем чистилище и воссоединился с господом, а те, кто прогремел в мире суетной славой, вынуждены прозябать здесь вечно. Грех гордыни — страшнейший среди прочих, за него я и наказан».

Отец героя, превратившийся в призрак — одного из тех, «кто по несчастному стечению обстоятельств не мог ни жить, ни сгинуть окончательно». Это когда денег (памяти живых) уже нет, а имя осталось в каких-то списках-документах-памятниках и поминается иной раз, по случаю или дате… Так и существует призрак — не уходя окончательно, но осознавая в себе только то, что сохранилось в памяти живых.

Сын… Это совсем отдельная тема и даже из другой области.

Сын мечтает стать защитником (охранником) Цитадели — места обитания выдающихся-знаменитых-великих-незабываемых. Всех тех, о ком песни-стихи-фильмы-книги-сплетни-легенды-учебники-музеи-памятники. Анекдоты.

Важный отдельный нюанс: незабываемость не имеет знака. Злодеи в добром соседстве с праведниками — лишь бы память живущих была крепка и передавалась из поколения в поколение. Вообще, там, у Логинова, очень плохо с моралью и этикой. На первый взгляд. Плохо награждаются праведники, слабо наказываются злодеи. Собственно, и единственной наградой и единственным наказанием есть Цитадель.

Или, может быть, покой — по Булгакову.

«— Он прочитал сочинение мастера, — заговорил Левий Матвей, — и просит тебя, чтобы ты взял с собою мастера и наградил его покоем. Неужели это трудно тебе сделать, дух зла?
— Мне ничего не трудно сделать, — ответил Воланд, — и тебе это хорошо известно. — Он помолчал и добавил: — А что же вы не берете его к себе, в свет?
— Он не заслужил света, он заслужил покой, — печальным голосом проговорил Левий».

То есть, свет таки можно заслужить, но кому, для достижения этой цели, и как именно нужно служить?… Нет ответа…

«Ты награжден. Благодари, благодари бродившего по песку Ешуа, которого ты сочинил, но о нём более никогда не вспоминай. Тебя заметили, и ты получишь то, что заслужил. Ты будешь жить в саду, и всякое утро, выходя на террасу, будешь видеть, как гуще дикий виноград оплетает твой дом, как цепляясь ползет по стене. Красные вишни будут усыпать ветви в саду. Маргарита, подняв платье чуть выше колен, держа чулки в руках и туфли, вброд будет переходить через ручей.

Свечи будут гореть, услышишь квартеты, яблоками будут пахнуть комнаты дома. В пудреной косе, в стареньком привычном кафтане, стуча тростью, будешь ходить гулять и мыслить.

Исчезнет из памяти дом на Садовой, страшный Босой, но и исчезнет мысль о Га-Ноцри и о прощённом игемоне. Это дело не твоего ума. Ты никогда не поднимешься выше, Ешуа не увидишь. Ты не покинешь свой приют. Мы прилетели. Вот Маргарита уже снизилась, манит тебя. Прощай!»

У Булгакова есть достойные Света, есть достойные Покоя. И от этого смутно на душе — радоваться за мастера, нашедшего покой (вечный!), или выть от вечной тоски по той, последней истине, которая навсегда останется только намеком…

У Логинова: не достойные, но заслужившие (равно в положительном и отрицательном смысле!) получают Цитадель. И от этого тоже муторно — от безнадежности, от горького прозрения: высшей справедливости не будет. Даже потом. Есть только сейчас и только тобой лично построенное, прочувствованное и принятое…

Но, возвращаясь к притче о сыне.

Есть «на том свете» еще одна каста — обслуживающий персонал Цитадели. Охрана, например, получает деньги от обитателей за обеспечение покоя и неприкосновенности. Охранники служат (паразитируют на чужой славе) вечно: не болеют, не стареют, не уходят на пенсию. Новичку не протолкнуться. Единственный способ — штурмовать вдвоём: один забирается на стену, сбрасывает предыдущего охранника, встает на его место и немедленно отбивает атаку второго нападающего. Это непременное условие — отбить атаку своего соратника. Партнера. В данном случае — отца. Только тогда новичка принимают служить.

Цитадель нельзя захватить и нельзя разрушить. Но можно пробиться в её охранники. Одному, сбросившему двоих: того, кто был прежде и того, кто помогал.

Нельзя победить, но можно влиться в ряды победителей, предварительно предав.

Такие вот непростые и горькие притчи.

А вместе получается мудрая сказка:

«Насильничать, убивать, грабить — характерно для рабов, которым вдруг перестала грозить плётка. Рабы божьи в этом смысле не являются исключением. А человеку неверующему приходится быть человеком самому, без помощи божественных кар. Единственный его помощник — совесть, без которой вполне может обойтись благопристойный христианин».

Относительно христиан может возникнуть дискуссия, а что касается совести, тут деться некуда. В «Пикнике» мы говорили о единственности выбора, сегодня — о жизни и смерти, а в итоге только совесть и только сам, один, без ансамбля.

«Ланцелот: Работа предстоит мелкая. Хуже вышивания. В каждом из них придется убить дракона», — это Евгений Шварц.

Работа предстоит мелкая, Елена Витальевна, хуже вышивания. И абсолютно ежедневная. Встал поутру, умылся, привел себя в порядок — и сразу же приведи в порядок свою Совесть! Это не Экзюпери, это я вычитала у Логинова.

Кстати, между этой книгой и этим письмом прочитала ещё «Евангелие от Иисуса» Жозе Сарамаго (ещё один «пасквиль на Новый Завет»по мнению церкви, но это, ей-Богу, совпадение!), и теперь очень советую прочитать эти книги подряд. История о человеке умершем и переосмысливающем свою жизнь. И история о человеке живущем, но о своей смерти знающем. Не так, как мы все, абстрактно, не умея и не имея сил её признать, осознать, принять, а знающем точно — когда, как и зачем…

С другой стороны, если уж мы так основательно пришли к теме совести — не замахнуться ли нам на Федора нашего Михайловича?

Вот, кстати, похвастаюсь своим знакомством со Святославом Логиновым. На мой вопрос, любите ли Вы Достоевского, он, не раздумывая, ответил: нет! «Достоевский не может нравиться. Вот вам нравится ходить к зубному врачу? Но ведь ходите? Достоевский это что-то вроде горького лекарства, прививки от бездушия. Он, действительно, может быть, кому-то и нравится. Мне он не нравится. Но я его открываю, читаю и перечитываю. Потому что это действительно прививка человечности. Страшненькая. Вирулентная культура, если угодно».

А еще Линор Горалик написала роман «Нет» — порно о любви. О том, как любовь всё превращает в любовь.

А настоящая любовь столь же пронзительна, как внезапное осознание своей будущей смерти. Это Питер Хег, но всё о том же.

Жду Вашего ответа, Елена Витальевна, с большим интересом. И предложений, с большим нетерпением.

С уважением, Наталья Стативко

От редакции: а что читаете Вы? Расскажите об этом на Форуме «МедиаПорт» — десятки читателей в теме Что мы читаем? это уже сделали.