РАССКАЗ ПРО ЯЙЦО И СМЫЧОК

Милорад Павич

…Д-р Сук влетел наконец в лавку (собственно, ради этого он и вышел утром из дома) и с облегчением захлопнул за собой дверь. Было тихо, как в баке с огурцами, и только воняло кукурузой. В лавке было пусто, а в одном углу в шапке, как в гнезде, сидела курица. Она посмотрела на д-ра Сука одним глазом и оценила, что на нём можно съесть. Потом повернулась другим глазом и рассмотрела всё, что нельзя переварить. Задумалась на мгновение, и наконец д-р Сук появился в её сознании полностью, вновь составленный из перевариваемых и неперевариваемых частей, так что в конце концов ей стало ясно, с кем она имеет дело. О том, как события развивались дальше, пусть расскажет он сам.

Стою в приятной прохладе и чувствую легкость, говорит он. Скрипки перекликаются, и из этих тихих вздохов можно целый полонез сложить, так же как составляют шахматную партию. Только немного изменить звуки и их последовательность.

Наконец выходит венгр, хозяин музыкальной лавки. Глаза у него цвета сыворотки. Весь красный, как будто вот-вот яйцо снесет, выпячивает подбородок, похожий на маленький живот с пупком посредине. Вынимает карманную пепельницу, стряхивает пепел, аккуратно защелкивает её и спрашивает, не ошибся ли я дверью. Меховщик рядом. Всё время заходят сюда по ошибке.

Я спрашиваю, нет ли у него маленькой скрипки для одной маленькой госпожи или, может быть, небольшой виолончели, если они не очень дороги. Венгр поворачивается и хочет вернуться туда, откуда он пришёл и откуда доносится запах паприкаша^*Куриный паприкаш (венг. Paprikás csirke; нем. Paprikahendl) — сытное блюдо из курицы, классическое блюдо австрийской и венгерской кухни..

В этот момент курица в шапке приподнимается и кудахтаньем обращает его внимание на снесенное только что яйцо. Венгр осторожно берёт яйцо и кладет в ящик, предварительно что-то написав на нём. Это дата — 2.X.1982, причем я с удивлением понимаю, что наступит она только через несколько месяцев.

— Зачем вам скрипка или виолончель? — спрашивает он, оглядываясь на меня в дверях, ведущих из лавки в его комнату. — Есть пластинки, радио, телевидение. А скрипка, вы знаете, что это такое — скрипка? Отсюда и до Субботицы всё вспахать, засеять и сжать, и так каждый год — вот что значит приручить маленькую скрипку вот этим, господин! — И он показывает смычок, который помещается у него за поясом подобно сабле. Он вытаскивает его и натягивает струны пальцами, охваченными перстнями вокруг ногтей, как бы для того, чтобы ногти не отлетели, не отвалились. — Кому это нужно? — спрашивает он и собирается уйти. — Купите что-нибудь другое, купите ей мопед или собаку.

Я продолжаю упорно стоять в лавке, растерявшись перед такой решительностью, хотя она выражена нерешительной, нетвердой речью, похожей на пищу сытную, но невкусную. Венгр, в сущности, достаточно хорошо владеет моим языком, однако к каждой фразе в конце он добавляет, словно пирожное на десерт, какое-то мне совершенно непонятное венгерское слово. Так делает он и сейчас, советуя мне:

— Идите, господин, поищите другого счастья для своей маленькой девочки. Это счастье будет слишком трудным для неё. И слишком запоздалым. Запоздалым, — повторяет он из облака паприкаша.— Сколько ей? — спрашивает он деловито.

И тут же исчезает, однако слышно, как он переодевается и готовится выйти. Я называю ему возраст Джельсомины Мохоровичич. Семь.

При этом слове он вздрагивает, будто к нему прикоснулись волшебной палочкой. Переводит его про себя на венгерский, очевидно, считать он может только на своем языке, и какой-то странный запах расползается по комнате, это запах черешни, и я понимаю, что этот запах связан с изменением его настроения.

Венгр подносит ко рту что-то стеклянное, похожее на курительную трубку, из которой он потягивает черешневую водку. Идет через лавку, как будто случайно наступает мне на ногу, достает маленькую детскую виолончель и протягивает её мне, по-прежнему стоя при этом на моей ноге и тем самым показывая, как у него тесно.

Я стою и делаю вид, что, так же как венгр, просто валяю дурака. Но он делает это за мой счет, а я — себе в убыток.

— Возьмите это, — говорит он, — дерево старее нас с вами, вместе взятых. И лак хорош… Впрочем, послушайте! И проводит пальцем по струнам. Виолончель издает четырехголосый звук, и он освобождает мою ногу; аккорд, кажется, несет облегчение всем на свете.

— Слышите, — спрашивает он, — в каждой струне слышны все остальные. Но для того, чтобы это слышать, нужно слушать четыре разные вещи одновременно, а мы ленивы для этого. Слышите? Или не слышите? Четыреста пятьдесят тысяч, — переводит он цену с венгерского.

Я, как от удара, вздрагиваю от этой суммы. Он будто в карман мне заглянул. Ровно столько у меня и есть. Это уже давно приготовлено для Джельсомины. Конечно, не такая уж особенная сумма, я знаю, но я и ее-то едва скопил за три года. Обрадованный, говорю, что беру…

…— Пятьсот тысяч, пожалуйста, — сказал венгр.

Я похолодел. — Но вы же сказали — четыреста пятьдесят тысяч?

— Да, я так сказал, но это за виолончель. Остальное за смычок. Или вы смычок не берете? Вам не нужен смычок? А я думал, что инструмент без смычка не играет…

Он вынул смычок из футляра и положил его назад в витрину. Я стоял и не мог вымолвить ни слова, будто окаменел. Но наконец я пришел в себя и от оплеух, и от венгра, как словно очнулся после какой-то болезни, похмелья или сонливости, пробудился, встряхнулся, отказался играть комедию на потеху венгру. Я попросту упустил смычок из виду, и у меня не было денег, чтобы купить его. И всё это я сказал венгру.

Он рывком набросил на себя пальто, от которого в лавке запахло нафталином, и сказал:

— Сударь, у меня нет времени ждать, пока вы заработаете на смычок. Тем более что вы в ваши пятьдесят с лишним так и не заработали на него. Ждите вы, а не я.

Он было собрался выйти из лавки, оставив меня одного. В дверях остановился, повернулся ко мне и предложил:

— Давайте договоримся — возьмите смычок в рассрочку!

— Вы шутите? — воскликнул я, не собираясь больше участвовать в его игре, и направился к двери.

— Нет, не шучу. Я предлагаю вам сделку. Можете не соглашаться, но выслушайте…

— …Послушаем, — сказал я.

— Купите у меня вместе со смычком и яйцо.

— Яйцо?

— Да, вы только что видели яйцо, которое снесла моя курица. Я говорю о нём, — добавил он, вынул из ящика яйцо и сунул его мне под нос. На яйце карандашом была написана та самая дата: 2 октября 1982 года.

— Дадите мне за него столько же, сколько и за смычок, срок выплаты два года…

— Как вы сказали? — спросил я, не веря своим ушам. Из венгра опять запахло черешней. — Может, ваша курица несет золотые яйца?

— Моя курица не несет золотые яйца, но она несет нечто такое, что ни вы, ни я, сударь мой, снести не можем. Она несет дни, недели и годы. Каждое утро она приносит какую-нибудь пятницу или вторник. Это, сегодняшнее яйцо, например, содержит вместо желтка один четверг. В завтрашнем будет среда. Из него вместо цыпленка вылупится один день жизни его хозяина! Какой жизни! Они вовсе не золотые, они временные. И я вам ещё дешево предлагаю. В этом яйце, сударь, один день вашей жизни. Он сокрыт так, как цыпленок, и от вас зависит, вылупится он или нет.

— Даже если бы я и поверил в ваш рассказ, зачем мне покупать день, который и так мой?

— Как, сударь, вы совсем не умеете думать? Как, вы не умеете думать? Разве вы думаете ушами? Ведь все наши проблемы на этом свете проистекают из того, что мы должны тратить наши дни такими, какие они есть, из того, что мы не можем перескочить через самое худшее. В этом-то все дело. С моим яйцом в кармане вы, заметив, что наступающий день слишком мрачен, разобьете свое яйцо и избежите всех неприятностей. В конце, правда, у вас будет на один день жизни меньше, но зато вы сможете сделать из этого плохого дня прекрасную яичницу.

— Если ваше яйцо действительно так замечательно, почему же вы не оставите его себе? — сказал я, посмотрел ему в глаза и не понял в них ничего. Он смотрел на меня на чистейшем венгерском языке.

— Господин шутит? Как вы думаете, сколько у меня уже яиц от этой курицы? Как вы думаете, сколько дней своей жизни человек может разбить, чтобы быть счастливым? Тысячу? Две тысячи? Пять тысяч? У меня сколько хотите яиц, но не дней. Кроме того, как и у всех других яиц, у этих есть срок годности. И эти через некоторое время становятся тухлыми и негодными. Поэтому я продаю их ещё до того, как они потеряют своё свойство, сударь мой. А у вас нет выбора. Дадите мне расписку, — добавил он под конец, накорябал что-то на клочке бумаги и сунул мне подписать.

— А может ли ваше яйцо, — спросил я, — отнять или сэкономить день и предмету, например книге?

— Конечно, может, нужно только разбить яйцо с тупой стороны. Но в таком случае вы упустите возможность самому воспользоваться им.

Я подписался на колене, заплатил, получил чек, услышал ещё раз, как квохчет в соседней комнате курица, а венгр уложил в футляр виолончель со смычком и осторожно завернул яйцо, и я наконец покинул лавку.

Он вышел за мной, потребовал, чтобы я посильнее потянул на себя дверную ручку, покуда он закрывал на ключ свою дверь-витрину, и я, таким образом, опять оказался втянут в какую-то его игру. Он, не сказав ни слова, пошел в свою сторону и только на углу оглянулся и бросил:

— Имейте в виду, дата, написанная на яйце, это срок годности. После этого дня яйцо больше не имеет силы…

Перевод:  Лариса Савельева