Митривна, не плачь!

К приезду начальства семикласснице Любе из детского дома-интерната поручили убрать в канцелярии. Она смачивала мочалку в сладкой воде, которую в банке принесла воспитательница, и протирала лепестки комнатных цветов. Взрослых в кабинете не было, другие ребята выполняли свою часть работ, и Люба, заметив ключ в замке директорского шкафа, открыла дверцы и достала дело с фамилией «Акчурина» — первым по алфавиту оно лежало сверху. Люба спрятала папку под платье и отнесла в комнату. А вечером на подоконнике в уборной узнала всё, что до сих пор скрывали от подростка-сироты.

Любовь

«Я нашла своё дело, так и было — я его украла. Вечером села на окно, включила свет и прочитала. Там было написано всё: отец сгорел в комбайне при уборке урожая — 86% ожогов тела, стояла сильная жара. Мама была беременной, в 20 лет меня родила, четыре часа прожила и умерла. Я всё это прочитала и долго плакала».

Любе Акчуриной — теперь 65, и полжизни она провела в детдомах и интернатах. Свою историю она рассказывает в увешанной иконами комнате Оскольского психоневрологического интерната, где живёт последние девять лет.

Кроме подопечных с тяжёлыми психическими заболеваниями, врождёнными патологиями, в интернате живут такие, как Люба, — одинокие люди с инвалидностью и старики, привезённые родственниками — доживать. 

«У меня в детстве всё время было чувство — что раз я родилась калекой, с вывихом левого тазобедренного сустава, — потому меня и бросили. После того, как я узнала всё, я очень изменилась, в характере и во всём. Я призналась любимой воспитательнице Ядвиге Петровне, она помогла вернуть дело на место. И мы договорились — съездить туда, откуда я родом, даже нашли ту лавочку, на которой у матери принимали роды. Ездили на могилку. И жизнь моя стала спокойнее. С тех пор меня больше не мучило сомнение, что меня бросили».

Возле детского дома-интерната шла железная дорога, Любе снились поезда, она мечтала стать проводницей. Вступительные экзамены в училище сдала без троек, но медкомиссию не прошла. 

«Комиссия не допустила и всё. Я, конечно, плакала, расстраивалась. Разочаровалась и пошла работать. С 16 лет была дояркой на ферме и жила там. А потом как-то моя заведующая говорит — Люба, у меня есть знакомая, у которой по соседству живут бабушка и дедушка. Они такие хорошие, а у них никого нет. Ты бы, может, их досмотрела? И жильё бы осталось. Я поверила в эти слова, пораздавала всё, что было, — подругам, соседям, всё на свете. И уехала к бабушке и дедушке».

Люба устроилась на работу сторожем, ухаживала за пожилой парой, документы на дом не оформляла. 

«Все говорили, зачем тебе это надо, только деньги тратить. Умер дедушка, через пять лет умирает бабушка. Я очень её любила, она называла меня доцей… »

Люба плачет.

«Я продолжала работать. Проходит полгода — приезжает вереница машин, даже с дедушкиной стороны, аж из Забайкалья… Председатель сельсовета говорит: «Люба, извини, мы сами не знали». В общем, продали этот дом, и до вечера меня уже в нём не было. Я только свои вещи взяла и уехала, мне было очень тяжело. Поехала к одной подруге, ко второй. Но у них свои семьи, всё своё. А работы нигде нет, тот домик, в котором я жила при ферме, забрали. Колхозы распались. Как быть, как жить? Буду бомжевать, а что делать?»

Люба начала пить. 

«Я очень сильно выпивала. Я передать не могу, сколько. В интернатах поначалу никто меня принимать не хотел. Один директор говорит: «Я приму вас без путёвки, а завтра приедет комиссия, что мне скажут? У меня семья». В 45 лет меня приняли в Панютинский интернат. С одной стороны я, конечно, обрадовалась, а с другой… Понимаете, попасть из такой жизни – в психоневрологический интернат. Я ничего не скрываю, я очень сильно пила, по-чёрному. Я могла в запой уходить на две недели. Но я и работала, помогала во всём. Меня терпели…»

От алкоголизма Любу вылечили.

«Врач сказал: я с вами работать буду, потому что вижу, что вы сами этого хотите, и пообещал: «Вы будете на водку смотреть, будете её разливать, она для вас будет — что есть, что нет». А я смеюсь: да вы что? Я до того допилась, что я наливаю в стопку, в зеркало бью, цокаюсь, и сама с собой разговариваю».

Люба крестится.

«Я вам говорю честно, как перед Богом, я не верила, но вот уже с 99 года — через два года будет 20 лет — как алкоголь для меня — что есть, что его нет».

Анатольевна

Оскольский психоневрологический интернат занимает территорию в живописном месте — здесь протекает река Оскол, рядом — сосновый лес. Из девяти психоневрологических интернатов региона по количеству подопечных он самый большой — учреждение заполнено под завязку: из расчёта на 405 мест занято 399.  

С Любовью Акчуриной нас знакомит директор интерната Марина Моросовская.

В течение двух дней она терпеливо водит нас по коридорам с этажа на этаж, будто ревизию, а мы наблюдаем, как с руководителем учреждения общаются подопечные. 

«Анатольевна, а я водычки принесу и буду их ждаты», — неожиданно докладывает на лестнице пожилая женщина в пёстром халате.

— Хорошо. Только, Вита, надо тёпленько одеться.

«Марина Анатольевна, мне надо с вами поговорить», — через несколько метров обращается другая встречная. «Марина Анатольевна, мне тоже надо с вами поговорить. Насчёт транспорта», — командным тоном подзывает следующая. 

Директор просит дать времени: «Я к вам сегодня приду, клянусь!»

Кроме пожилых людей, колясочников, людей с синдромом Дауна, двигательными нарушениями, в интернате живут люди с разными формами психических расстройств, которые могут сопровождаться тяжёлыми приступами. 

75% пенсии подопечных идёт на счёт интерната, остальными дееспособные люди могут распоряжаются сами. В случае, если человек недееспособен, деньги получает опекун.

Персонал учреждения насчитывает 198 человек. 

«198 человек, но надо понимать: часть из них задействована в хозяйственной части — канализация, водонапорная башня. По самому учреждению — 79 санитарок, мы посчитали, что 19 санитарок не хватает, — по ходу рассказывает директор. — Всего лишь два доктора, хотя должно быть пять. Есть проблема — мы находимся далеко от Харькова, в Изюме самим нужны доктора. Персонала маловато, ведь все хотят получить качественную услугу».

Под качественной услугой директор подразумевает «индивидуальный подход». 

«Я всегда говорю: если ты будешь им внушать, что мы живём в интернате, и вы должны по свистку делать то, то и то, ничего хорошего не выйдет. Я говорю им, что это наш дом. Раньше мы получали предписания от санстанции — комната должна быть, как в больнице, окрашена панель, и по-другому никак. А мы клеим обои. Ведь это тот же индивидуальный подход — мы закупаем несколько вариаций обоев, и каждый может прийти и выбрать — я хочу вот с таким цветочком, а я с таким. Это их комната, они сами её украшают».

«Дети»

«Не бойтесь, подходите ближе», — директор ведёт «к детям», хотя в интернате их нет. 

В палате — мои ровесники, по 25-27 лет. Гости — здесь редкость, и подопечные, широко улыбаясь, жадно рассматривают неизвестных. 

«Ммм», — пытается что-то сказать девочка с тяжёлой формой ДЦП. 

«Мама… — расшифровывает медсестра. — У неё есть мама, но она где-то на заработки поехала и не приезжает». 

— Приедет! Да, Марина?

Марина стонет. 

Её соседу по палате безразлично, кто в комнате. Человек без остановки качается влево-вправо. Так, что, кажется, вот-вот упадёт.

При поддержке благотворителей в интернате постепенно заменяют старые кровати на новые, с бортиками безопасности. 

Переселенцы

Свежие новости с «большой земли» в моём мобильном — о Насирове, залоге в 100 миллионов гривен — особенно чудовищно воспринимаются здесь — у соснового леса за 15 километров от Изюма.

Когда речь заходит о нехватке рабочих рук (работа тяжёлая и физически, и морально, а зарплата невысокая), витиеватом механизме тендерных закупок (снова изменения, а ведь только со старыми разобрались) и когда осознаёшь, что не государство находит средства, чтобы залатать дырки в полу (оно тоже находит, но не быстро и мало), а иностранные доноры делают ремонты по проектам поддержки переселенцев (не было бы счастья, да несчастье помогло).

В прошлом году при содействии областного департамента соцзащиты интернат на периферии заметили представители Немецкого общества международного сотрудничества GIZ. Долго присматривались и просчитывали. На первом этапе поменяли 615 окон и 30 дверей. Обещают капитальный ремонт одного из заброшенных корпусов и этажа в главном здании — с удобствами для людей с инвалидностью.

Эвакуированный из донецкого интерната Вадим Надольный — один из 49 внутренне перемещённых лиц, которых принял интернат.

«Я шахтёр, шахта «Октябрьская», подземный стаж — 10 лет. Проблемы были домашние, бытовые… Ишемический инсульт, левая сторона парализована, — рассказывает Вадим. — Когда началась война, в августе 2014-го, нас эвакуировали. Часть повезли в Харьковскую область, часть — в Днепропетровскую. В процедурах я не нуждаюсь, уже бесполезно. Только сажаешь печень, лекарства уходят зря. Я считаю, здесь я у Бога за пазухой. В Донецке я был в интернате общего типа, здесь считается, что люди дурные, так я скажу, наоборот, — здесь нормальные!»

«Рабочая группа»

«Эй, молодые и красивые! Вот там мужчинка за окном. Он снимает вас на фото! Поднимайте ножки повыше», — весело предупреждает подопечных рабочий с ведром, увидев как на утро следующего дня мы с фотографом тайком наблюдаем за разминкой. 

Упражнения во дворе выполняет так называемая рабочая группа — те, кому здоровье позволяет заниматься. 

«Руки на пояс», — командует медсестра. 
«Ира, голова вже болыть. Всьо», — не прошло и десяти минут, как в первом ряду устали. 
«Ну, Инга, значит, будешь работать граблями», — напоминает о трудотерапии сотрудница интерната. 
«Алина, а-ну давай, скорее, тебе надо фитнес!», — подгоняют подопечные опоздавшую крупную девушку.
«Кто не ходит на зарядку, тому заявление не пидпышу!»

В ногах путаются две собаки. Капает дождь.

«Боженька сердыться, что мы делаем зарядку!»

Все смеются. 

Батюшка

В отведённой под часовню комнате мы снова встречаем Любовь Акчурину. В ожидании батюшки («машина заглохла, еле завели») она раздаёт свечи верующим, поправляет иконы и церковную утварь.  

По просьбе Любы её названый сын Вова — они познакомились ещё в Панютино — приносит мне самую красивую косынку. К комнате-часовне приближаются подопечные — слепые и неходячие помогают друг другу преодолеть порог.

Отец Георгий из местной церкви заходит скоро — поправляет рясу, шутя просит поносить яркую куртку Вовы, достаёт очки и начинает таинство.

«Маслособорование (Елеосвящение) совершается над болящими и людьми, которые находятся при смерти. Грехи накапливаются, как песчинки, падают в мешок, и мы их за собой даже не знаем, — объясняет он собравшимся. — Жизнь нашей души — это тайна. Вот и Господь призывает нас, чтобы мы занимались не только телом, которое всё время требует от нас ухода, но и ещё своей душой. Всё ради души, её бессмертия и вечной жизни. Потому что от грехов душа умирает, а когда грехи освобождаются, она становится ангелом».

В молитве по указаниям отца Георгия верующие хором называют свои имена и по очереди получают помазание освященным маслом. 

Священнодействие длится больше часа. Свечи тают. Воск капает на пол. Подопечные пытаются подобрать капли салфеткой. Кто-то случайно выпускает палку из рук. Со звоном она бьётся о плитку. 

«Ирочка, молодец, умничка», — отец Георгий хвалит парализованную женщину, она с трудом подставляет лоб и протягивает руки. 

Когда служба кончится, и батюшка снова будет говорить о грехах, мы спросим у него, был ли он там, на этажах тяжелобольных, и чем согрешили люди, чья жизнь от рождения — сплошная боль. 

«Могли согрешить не они, а их родители. Бывают такие грехи, что до седьмого колена человек несёт ответственность, и если он при жизни не «отработал», то даже его дети «отрабатывают», даже внуки, — находит объяснение отец Георгий. — Но мы не должны думать, что Господь жаждет какого-то наказания или установления справедливости. Господь хочет спасения души. Для того, чтобы спастись, душа должна претерпеть испытания. Она в таком состоянии побудет, смирится, и придёт Господь, возьмёт к себе».

«Всё идёт к суду, дети. На суде будет решение, хороший ты или нехороший. Достоин ты царства вечной жизни в радости, или ты достоин вечных мук. По-другому никак».

Я признаюсь отцу Георгию, что его объяснение принять сложно, и мы попрощаемся. 

Кладбище

«Федя, покажи нам короткий путь», — зовёт подопечного завхоз Надежда Поддубная. 

Несколько сотен метров вглубь леса — и из-за укрытых шишками холмов показываются могилы. Серые деревянные кресты, фамилия и год смерти. 

Кладбище интерната тянется на десятки метров вдаль. Подопечных хоронят в лесу со дня основания учреждения в конце 80-х годов. 

«В личном деле у каждого указано, есть у него родственник или нет. Если человек умирает, сразу, после того, как прошло освидетельствование, мы сообщаем родственникам. Нам отвечают, могут ли они приехать, иногда говорят — заберут и будут хоронить сами, есть говорят, что возможности нет, но приедут на похороны. А если нет никого, или никто не откликается, мы хороним», — рассказывает Надежда Поддубная. 

Родные приезжают на кладбище редко. Да и живых проведывают не все. 

«Осуждать их нельзя. Неизвестно, какое у них состояние. Не каждый человек может обеспечить уход. Мало ли, какая семейная обстановка», — отвечает Надежда Сергеевна на вопрос, по каким причинам пожилые люди оказываются в интернате. 

Известны и печальные примеры, когда родственники избавляются от стариков ради недвижимости и присваивают опекунские деньги. 

Митривна

82-летняя Анна Дмитриевна Терехова почти не встаёт: «З двісті сьомого года я тут, давненько вже. Сама із Ізюма. У мене й дом був, і все, та інсульт паралізував. Племінниця мене сюди і определіла, проведує хорошо, спасібо. Більше родних нема. Померли всі. Колдибаюся, дєтка, і смерті нема. Хіба це жизня?»

Жизнь. Для 61-летней Сони — она пережила онкологию и подружилась с дедушкой с другого этажа, теперь они живут вместе и радуются новому телевизору. Для 65-летней Любы — она продолжает мечтать: когда видит в сериалах поезда, «вся горит», а в Изюме долго смотрит на железную дорогу. Для Натальи Ивановны в инвалидной коляске это тоже жизнь — она ухаживет за котом по имени Антон. 

«А Митривна плаче! — кричит вслед нашей «делегации» соседка Анны Тереховой. — Митривна, не плачь!»

***

По статистике Минсоцполитики, по состоянию на 2016 год в Украине, за исключением Крыма и отдельных районов Донецкой и Луганской областей, действуют 144 психоневрологических интерната, в них проживают около 28 тысяч человек.

В Харьковской области девять психоневрологических интернатов. Общее количество подопечных, включая жителей гериатрических пансионатов, — 3040 человек. 

По мнению ведущего эксперта Харьковского института социальных исследований Андрея Черноусова, общество оградилось от этих людей, об этом свидетельствует даже территориальная удалённость учреждений от областных центров.

Изоляция часто способствует злоупотреблениям и служит прикрытием для нарушения прав человека. С 2012 года при Уполномоченном Верховной Рады по правам человека в Украине действует мониторинговая группа Национального превентивного механизма. Члены НПМ без предупреждения посещают интернаты и места несвободы разных типов — фиксируют случаи эксплуатации подопечных, отсутствие санитарных условий, недостаточную квалификацию персонала. По мнению Черноусова, этот механизм должен существовать: «Но, к сожалению, часто превенция действует реактивно. То есть разбираются в конкретных случаях, не меняя систему в целом».  

Эксперт уверен, что громада должна отвечать за сограждан, для этого должен быть развит рынок социальных услуг: «У государства есть несколько стратегий — одна из самых главных, когда мы достаём клиентов из институций и предоставляем им услуги в других формах: дневные центры, центры смешанного проживания, поддержание проживания. Мировая практика наработала дюжину способов, как людей достать из интернатов. Как только появится конкуренция, выиграет клиент. Но государство или не обращает на это внимание, или не хочет пустить других провайдеров на этот рынок».

«Если мы до этого не дойдём, то мы так и будем барахтаться. Есть хорошая английская пословица «lock up and throw away the key» — дословно — закрыть и выкинуть ключ, или «с глаз долой — из сердца вон». Вот так мы решили проблему», — добавляет Черноусов. 

Директор Департамента социальной защиты населения Харьковской облгосадминистрации Юрий Шпарага изучал немецкий опыт и согласен, что интернатная система нуждается в реформировании: «Если взять пример Германии, где речь идёт о вековых традициях — чтобы человек жил дома, общественные организации помогают ему, чтобы он не чувствовал себя обделённым, что он чем-то отличается от здоровых людей. Да, это всё было бы очень здорово, но на это нужно время и развитие нашего общества. Я пока не вижу организации, которые бы взяли на себя часть полномочий государства в этом направлении. Да, потихонечку это всё начинается, есть частные дома, территориальные центры обслуживают много людей».

Но уйти от интернатной системы государство пока не готово, считает Шпарага: «Ведь когда приходят дети пожилых людей и пишут заявление: я отказываюсь ухаживать за своей мамой и прошу поместить её в интернат, как быть? Мы не бросим этих людей». 

Фото: Павел Пахоменко