«План побега» художника Минина

Харьковский художник Роман Минин родился и вырос в маленьком городе Донецкой области — Димитрове. Шахтёров, «Cны о войне» и «План побега из Донецкой области» он рисовал ещё до начала событий на Донбассе.

Спасательный круг с ножами, попугай из пластиковых бутылок, чугунный утюг и дверца от холодильника «Донбасс». В подвальном помещении харьковской галереи «ЕрмиловЦентр» — мастерская Минина. В небольшой комнате под лестницей он работает над картинами и инсталляциями.

— Зачем это? — показываю на Джоконду-горняка. Сверху репродукции известной картины прикреплено стекло с нарисованной на нём шахтёрской каской, внизу — подпись Минина.

— Фильтр такой, — серьёзно отвечает Роман и принимается снимать его с картины. — Мне сказали, надо иметь свой «Инстаграм». Лады. Придумал хэштег и фильтр.

На залитом краской  столе — небольшой кусок стекла с портретом шахтёра.

— А это для мозаики?

— Ну, разве это мозаика? — спрашивает Минин тоном доброго учителя. — Вспоминаем… Стёклышки…

И добавляет:

— Да мне не принципиально. Просто ты знаешь стопроцентно. Хочу, чтобы запомнила. Витражи!

В понедельник галерея не работает, но телефон разрывается. Роман отвечает, и разговор затягивается не на одну минуту.

— Я бы хотел в метро что-то устроить, — Минин заканчивает говорить по телефону и заваривает чай.

—  Хочешь провести фестиваль в метро?

— Да. Фестиваль в метрополитене — вот это будет на всю Украину. Я ещё с учебы мечтаю что-то сделать в метро. Хочу немного «раскачать» людей. Визуальные виды искусства ведь медленно работают. Это не музыкальный концерт, когда полтора часа люди попрыгали, пережили катарсис, получили удовлетворение — выдохнули и ушли. Результат картины можно оценивать лет через пять. Дети должны расти в этой среде, видеть вокруг себя искусство, творчество. Но давай по теме. О чем будем говорить?

— Почему ты рисуешь шахтеров?

— До переезда в Харьков я нигде не был. Ни то чтобы на Западной Украине, я и в Киеве не был. Когда приехал сюда учиться, только понаслышке знал об Украине в принципе. Таких, как я, много в Донецкой области. Там нормально нигде не быть и мало знать о своей стране. Ещё с начала 2000-х нужно было проводить культурные обмены. Это проигнорировали, хотя знали, что проблема есть, что восточный регион сам в себе, со своими правилами.

Когда я учился в академии (Харьковской государственной академии дизайна и искусств — ред.) на факультете монументально-декоративной росписи, одно время мы занимались исторической монументалкой. Для этого нужны хорошие знания истории. Я чувствовал, что это не моё. Приходилось всё высасывать из пальца.

Потом мой профессор задал простой вопрос: «Почему ты шахтёров не рисуешь? Ты же из Донецкой области». И правда, я ведь представитель этого региона, родился и вырос в Димитрове. Все мои родственники — шахтёры. Так что эту тему я знаю хорошо. Начал рисовать и понял — это то, что у меня получается. Мне не приходилось ходить в библиотеки, шерстить книги, тратить время на сбор материала. Всё это было у меня в голове. Я б сказал, что сама тема выбрала меня, а не я её.

— Сами шахтёры понимают, зачем ты их рисуешь?

— В 2007 году, когда я начал выставлять картины, меня интересовал этот вопрос. Конечно, любой творческий человек хочет понимания, расположения к себе. Моя публика формируется постепенно. Среди шахтёров, особенно молодых, становится всё больше людей, которые разделяют моё мнение. Конечно, поколение тех людей, которые родились в 60-70-х годах, даже не пытается понять мои работы.

Когда я сделал серию «Шахтёрский фольклор» в 2007 году, дерзнул с названием. Фольклор — это то, что придумывается народом, а я примерял на себя роль криэйтора.

— Это как?

— В 90-х годах было популярно. Это человек, который придумывает разные креативные способы разрекламировать какой-то продукт. Сочиняет сказку, миф. По сути, я — криэйтор шахтёрской жизни.

— Её нужно рекламировать?

— Да, чтобы люди понимали, что это часть их жизни тоже. Это такая же реальность. И она огромная. Две области. Миллионы людей. Их игнорировать нельзя. Ещё тогда я думал, что люди там обделены вниманием.

—  Картина «В забой или в запой» тоже была рекламой шахтёрской жизни?

— Она была камнем преткновения этой выставки («Шахтерский фольклор» — ред.). Конечно, выставка многим чиновникам не понравилась. Были картины, которые можно воспринимать неоднозначно. Как обычно изображают шахтёров? Грязные лица, слезинка ползёт по пыльной щеке. Грубая шахтёрская рука, в кулаке которой сжата белоснежная сигарета. Такие типичные образы, конечно, очень выразительны. Но это вообще не главное. Наверное, хотели выставку подобных фотографий.

— Почему фотографий?

— Есть такой стереотип, что рабочий класс любит реализм. И это, конечно, фотография. Там же ничего не нарисовано, не надумано. Всё как есть. И тут — бабах. Это же не фотографии. Это нарисовано. Да ещё не в стиле реализма. Ого, а ещё неправильно нарисована головка зарубочного комбайна. А здесь ещё, оказывается, самоспасатель не такой, и скребковый конверт, и кабель коногонки, и сапоги. Какой кошмар!

—  Так шахтёры реагировали?

— Ну да, некоторые. Как у Пушкина в стихотворении «Сапожник», «суди, дружок, не выше сапога». Так вот, когда начинали судить выше сапога, придирались к тому, что где-то что-то нереалистично нарисовано. Да и не только это. Отталкивали четверостишия и простота работ. Мол, карикатуру на нас нарисовал? Не все это прохавали.

—  А зачем шахтёрская тематика в Харькове?

— Мне понравился город. В Харькове удобно было сделать выставку. Первая называлась «Днём с огнем». Я не политизировал свою выставку, ничего не навязывал. Вообще не занимаюсь социально критичным видом искусства. Хотя иногда в моих работах можно найти рефлексию на то, что происходит. Например, серия работ «Сны о войне» (выставка фотографий, 2010-2011гг. — ред.).

— Уже тогда рефлексия?

— И да, и нет. Тогда ещё нет, хотя сейчас уже да. Если её сейчас выставить, все подумают, что паразитирую на войне.

— Из критики социума — вот что. Дорогой социум, когда вы смотрите на картины художников, пожалуйста, не забывайте смотреть и на год выпуска этой работы. Это важно, потому что искусство привязано к истории. Зритель должен задавать два главных вопроса — как художник рисует и зачем. Во время Айвазовского люди не задавались вопросом, зачем художник нарисовал картину. Просто красиво. Сейчас уже надо бы людям задавать вопрос «зачем». Ведь часто ответ на него интереснее, чем сама картина.

— Если задавать правильный вопрос, зачем картина «План побега из Донецкой области»?

— Подчеркнуть такую проблему, как желание людей не изменить свой край, а убежать оттуда. Понимали, что корабль тонет, и хотели стать беженцами. Уже тогда. Не говоря о том, что происходит сейчас.

У нас там часто родители говорят детям: «Лишь бы ты отсюда уехал». Эта проблема постоянно росла. И у каждого был свой план «побега». В кавычках, конечно, но всё-таки план. Хорошим тоном среди перспективных людей было такое обсуждение: «Ну, и куда ты думаешь дальше?». Считалось, что жизнь удалась, если человек куда-то уехал, особенно за границу. И ничего, что там ему гораздо сложнее, чем дома. Донецкая область как проект закрывается.

—  Почему?

— Да это поняли уже в 90-х годах, когда шахты искусственно сделали нерентабельными, начали их разворовывать и закрывать. Такая тотальная депрессия и изнасилование общества. И что делать? Бежать и бежать. А тут ещё и война.

Просто уголовная романтика прижилась в этом регионе больше, чем в других. Там свои правила. Более того, они часто работали лучше, чем та система, которую предлагало государство. Милиция в начале 2000-х просто обслуживала уголовную романтику. Была такой себе ширмой прикрытия. Я не забуду, как у нас возле хлебного магазин стояла «копейка» и торговала наркотиками — «ширкой». Я поступил в училище. Когда приехал домой, увидел, что эта «копейка» стоит на том же самом месте. Хотя все об этом знали. Пять лет тогда прошло, а бизнес стабильный.

«Идти к успеху» — значит идти в шахту. Шахтёрами становились те, кто не хотел никого обижать. За это я их очень люблю. Те, кто был «пробивнее», шли в уголовную среду. Конечно, хотелось из этой среды уехать тем, кто не хотел ни первого, ни второго.

— Уголовная романтика могла повлиять на то, что там сейчас?

— Конечно. До сих пор влияет. Те правила, которые там работали, сейчас, в военное время, только гиперболизировались. И держат социум.

— И людям это удобно?

— Не всем. Кому неудобно, те уезжают. Это одна из форм тоталитаризма. Не признать это нельзя. Проходит время, и на свою орбиту эта система привлекает больше людей. Время людей разделяет на тех, кому такое по душе, и кто это не принимает. По душе здесь ключевая фраза. Например, иногда люди идут в криминальную систему из-за того, что они видят там больше душевности, какую-то внутреннюю борьбу. Вот «ИГИЛ» (исламистская террористическая организация — ред.) — криминальная система, которую считают религиозной борьбой.

— Группировки на Донбассе — это тоже душевная борьба?

— Да. Мне кажется, сейчас это обоюдный крестовый поход. Я чувствовал, что такое будет. И сердцем, и умом. На подготовленную почву очень вовремя вбили этот кол.