Переселение душ

Семьдесят лет назад — рано утром 18 мая 1944-го ещё военного года — в дверь постучали. Точнее, в несколько десятков тысяч дверей домов на полуострове Крым. В телеграмме НКВД на имя Сталина указывалось, что за два с половиной дня было депортировано 183 тысячи 155 крымских татар.

Исторические преступления — всегда «с особым цинизмом». Есть огромное количество свидетелей, но их показаний не слышат ни современники, ни те, кто после. Так было и до сих пор есть с Голодомором. Той же глухотой «наказаны» крымские татары.

Теперешнее «эхо войны» — не лучший, но, как ни странно, очень естественный повод для граждан страны, наконец, внимательно посмотреть друг на друга.

Свидетельства о депортации крымские татары собирали во время общенациональной акции «Унутма». В переводе это значит — «Не забывай». Кажется, название всё-таки для всего остального мира. Сами они это забудут вряд ли.

Свидетельство о депортации Османовой Мелии Якубовны

Я, Османова Мелия Якубовна, крымская татарка, родилась 23 октября 1937 года, уроженка деревни Дуванкой Бахчисарайского района Крымской АССР.

На момент депортации 18 мая 1944 года мы проживали в доме дедушки. К тому времени отец вернулся домой с войны, где потерял ногу, протеза не было, передвигался на самодельном костыле. На брата мамы пришла бумага, что пропал без вести в боях под Красноперекопском. Другой брат мамы был на фронте. Папина сестра, выпускница Бахчисарайского медицинского училища, погибла в Бахчисарае, спасая раненых. Папин брат дошёл до Берлина. Другой папин брат также воевал и вернулся живым.

Во время войны мы, все выше перечисленные члены семьи, находились постоянно под бомбёжкой. Со стороны Севастополя был обстрел нашими войсками, а с Бахчисарая — немцами. Наша деревня Дуванкой почти вся была разрушена и разграблена. Сначала прятались от обстрела в окопе, его вырыли на скотном дворе, там было душно. Мамина сестрёнка 14-ти лет, Меметова Сайде, вышла из окопа и была убита осколком. На кладбище невозможно было пробраться из-за перекрестной перестрелки, схоронили во дворе.

Когда в деревню вошли немцы, мама и её сестры вынуждены были бежать в другие сёла, так как мама была советской учительницей в школе деревни Дуванкой и была вынуждена скрываться. Мы с мамой, я и моя сестрёнка, скитались по разным деревням Бахчисарайского района. А когда, наконец, немцев выгнали, и моя семья собралась в доме дедушки, нас пришли выселять.

В ночь депортации, 18 мая, в нашу деревню пришли солдаты, стали стучать в двери, требовали выйти с вещами. Никто ничего не понимал. В наш дом солдаты не пришли, и папа всё время кричал: «А когда к нам придёте?». Видимо, надеялся узнать что-то, задать вопросы. Житель деревни Семён Семёнович шёл мимо и через забор сказал: «Якуб, вас в Среднюю Азию увозят, берите продукты». Наверное, взяли, что смогли, мне было 6 лет 6 месяцев. Меня оберегали родители, вся тяжесть доставалась им.

Мы собрались и пошли сами туда, куда всех сгоняли — на немецкое кладбище, круглую площадку, которая к тому времени была хорошо утоптана. Грузили в грузовики, старались побольше людей поместить, поэтому вещи отбирали и складывали в кучу. На станцию мы выехали почти без вещей. Вагоны после перевозки пленных были обильно населены вшами, и вши нас сразу облепили и мучили все 19 дней пути.

По пути следования в товарных вагонах мне запомнились теснота и духота в вагоне, изредка остановка в сухой степи, где люди ставили очажок из камней, и нога в сапоге, которая этот очажок пинает (видимо такая жестокость поразила моё детское воображение).

Через 19 дней приехали на станцию Кугай Наманганской области Узбекистана. Наша семья разделилась, бабушка и дедушка с детьми были направлены в другое место. Я, папа, мама, сестрёнка — в колхоз Янгиабад, на шаткой ишачьей арбе были доставлены на полевой стан (шипан), глинобитное строение с камышовой крышей, кишевшей змеями. Кругом хлопковые поля, до жилья человеческого далеко. Никакой бани нам не полагалось, поэтому родители выпросили котёл, в котором вскипятили одежду, чтобы избавиться от вшей. Видимо, тифозных вшей не было, мы не заболели, зато начались заболевания кишечника, вода была мутной из арыка, не было ничего из вещей, чтоб её отстаивать, кипятить. Да и дрова там не водились, только бескрайние хлопковые поля. На эти поля и выгнали взрослых окучивать хлопчатник. Кстати, я не сказала, что в полевом стане нас было много, не только наша семья. Мой отец с ампутированной правой ногой тоже вышел в поле и работал на коленях, то есть ползал. Мама была хрупкой женщиной, плохо переносила жару и физический труд, бригадир всё время упрекал её и ругался. К счастью, вскоре узнали, что при станции Кугай есть детский дом, где нужны воспитатели.

Детский дом был эвакуирован из Ворошиловграда, и назывался он «Детдом для трудновоспитуемых детей». Директор детдома, молодой человек, украинец по национальности, был очень поражён факту выселения всего народа. Согласился взять маму на работу, но комендант НКВД не подписывал разрешение, дескать, вам нельзя доверить воспитание детей. Директор сам договорился с комендантом и взял маму на работу. В детском доме были дети разных национальностей — украинцы, армяне, русские, а потом появились и крымские татары. Ладить с детьми, хоть и с трудновоспитуемыми, мама могла и проработала до закрытия детдома. Затем пришла в школу, где подверглась очень сильным моральным унижениям со стороны шовиниста, директора школы Н.А. Володина. За такой свой внутренний настрой он впоследствии и был уволен из школы, но до этого пришлось маме натерпеться унижений.

Директор детдома выхлопотал нам комнату в бараке при станции Кугай. Лично я в этой комнате была при смерти. Маме сказали, чтобы накрыла меня марлей и капала на губы воду, не выживет, мол. Тётя рассказывала, что хотела взять меня на руки, но не могла, кожа да кости распадались. Потом я очень долго болела малярией, от акрихина была жёлтой, и глохли уши.

И в то же время кому-то приглянулась наша комната, пришёл комендант и сказал, что нужно освободить, так как скоро прибудут турки-месхетинцы. После нас долгие годы в этой комнате жили родственники того коменданта. А нас выселили на первое отделение совхоза, где мы долго сидели на своих жалких узлах, а я, больная и умирающая, лежала. Всё-таки нашёлся человек, который освободил нам комнату в бараке, где мы и выросли. Родители выходили меня, а, может, и вымолили у Бога.

Папа тоже работал, сначала то счетоводом, то в конторе секретарём, но не удержался на работе, там было физически трудно на одной ноге и морально ещё труднее.

Были холодные зимы, барак из камыша отапливали гузапаей и кизяком. Гузапая — это сухие стебли хлопчатника, которые сгорали быстро, а тепла давала мало. Турки-месхетинцы были дерзкими соседями, они вырубили все деревья вокруг, а папа садился около пня, и ползая на коленях, корчевал его.

В помещении, где мы жили, не было вещей, окно на ночь завешивали папиным пальто. Рядом с печкой стоял старый котёл, русский вариант, видимо, кто-то тут в бараке оставил, а в котле каша без масла с шалгамом, серая такая. Шалгам (репу) вырастил папа, он в колхозе хорошо работал на хлопчатнике, хоть и ползал на коленях, заслужил уважение бригадира, за что получил участочек земли, вырастил шалгам, кукурузу, и это варили в чугуне. Маме из детдома давали иногда так называемый борщ, серую жидкость с редкими кусочками капусты и ещё чего-то. Это был наш паёк, так как и меня, и сестру зачислили в детдом.

Нелёгкая была первая зима в ссылке без еды, без вещей в холодном бараке. Но мы выжили. Потом пошли идеи по приспособлению к окружающей жизни. Мы, дети, хотя и были малы, собирали гузапаю, благо поля были рядом. Сделали лежанку, куда от печки шёл дым, и на этой лежанке мы проводили все вечера. Вечером мы, дети, сидели на лежанке и слушали папины рассказы, он нам рассказывал про Робинзона Крузо, про дальние страны, где всегда жарко и живут чёрные люди и т.д. Ещё мы пели песни втроём хором. А мама по ночам сидела на этой лежанке и проверяла тетради. Спали мы на полу.

А вот гораздо позже мы, я и моя сестра, вплоть до окончания школы в 1955 году, пасли овец и одновременно учили уроки. Папа выращивал овощи, а мы помогали. Так мы выживали в депортации, никакой помощи со стороны государства мы не получали. Шаг за шагом мы улучшали свое благосостояние. Во дворе барака, где были размещены кроме нас турки-месхетинцы, папа «слепил» курятник, где вначале были куры, а потом овцы и козы. Жизнь в бараке была трудной, турки-месхетинцы были довольно бесцеремонными соседями, хотя мы с ними дружили и научились их языку. Жизнь была сложной не только из-за притеснения властей. Не имели возможности выехать с территории проживания, повидаться с родными. У папы умерла мама, то есть моя бабушка, но поехать к сестрам, попрощаться с матерью (они были в другой области Узбекистана) он не смог.

Наказаний в нашей семье никто не получил, так как дисциплину не нарушали. Ходили на подписку в НКВД регулярно. До отмены этого режима оставалось недолго, когда и мне пришлось пойти. Меня это очень возмущало, я отказывалась идти, говорила, что я не преступница, мама плакала, умоляла, говорила, что если я не пойду, попаду в тюрьму.

Голод, малярия, дизентерия буквально косили людей, это я сама понять не могла, была ребенком. Мой дядя работал в больнице и часто говорил, что больница переполнена и умирают повально. Думаю, что голод тут сыграл немалую причину, так как люди питались лебедой, жмыхом и Бог знает, чем еще.

Школу я окончила в 1955 году, 10 классов на русском языке. У нас было много грамотных преподавателей и обучение в школе было поставлено на должный уровень. Поступила я в медицинское училище в городе Намангане и окончила в 1960 году. О моей национальной принадлежности забывать мне не давали никогда, даже главврачи (правда, не все), где приходилось работать.

На местах спецпоселений было желательно забывать все свои традиции, язык, обычаи. Мама могла читать Коран, но скрывала это, так как могла лишиться места работы учительницы. После отмены комендантского режима, когда маму пригласили на дуа (молебен), она взяла Коран, завернутый в платок, прочла из него суры, чем ошеломила многих присутствующих женщин. Вопросы возвращения на Родину обсуждались тайно, говорить об этом было боязно, я относилась к скептикам, считала это невозможным. К счастью, не все оказались таковыми. Не всех сломили и напугали.

После выхода Указа ПВС СССР от 28 апреля 1956 года немного стало легче дышать. Мы могли поехать к родственникам, которые при выселении попали в другие регионы Узбекистана. Лично я поехала в Ташкент, там жили два дяди по отцовской линии. Познакомилась с ними и своими двоюродными братьями, сестрой.

После окончания медицинского училища работала медсестрой в городе Намангане. Затем вышла замуж в городе Самарканд в 1969 году. Имею двоих детей дочь и сына.

В 1989 году вернулась в Крым всей семьей, дочь приехала отдельно со своей семьей, проживаем в городе Симферополе.

Свидетельство о депортации Таира Халилова

Я, Халилов Таир Бекирович, крымский татарин, родился 6 сентября 1940 года в деревне Карабай (ныне Возрождение) Старо-Крымского района Крымской АССР.

18 мая 1944 года двое солдат с автоматами наперевес и сопровождающий их офицер из состава войск НКВД в 4 часа утра ворвались в дом. Офицер коротко зачитал постановление ГКО о выселении и дал на сборы 15 минут. Отец и мать, растерявшись, едва успели нас одеть и обуть. Фактически с собой ничего не успели и не дали взять. Отец захотел прихватить с собой сепаратор, по тогдашним меркам большое богатство, но ему запретили.

Отец был известным специалистом по табаководству и дважды побывал на ВДНХ в Москве, оттуда он и привез этот сепаратор, единственный в селе. Всё село ходило к нам сепарировать свое молоко. Кроме сепаратора в хозяйстве держали дойную корову, теленка, бычка, 5-6 баранов и кур. Но, самое главное, по словам отца, он не успел забрать, спрятанные в тайнике под подоконником, семейные реликвии и ценности: золотые дукаты, украшения и деньги. Конечно, все это богатство бесследно исчезло. Отец еще намеревался выпустить корову из хлева, но получил удар прикладом.

Всех жителей села собрали в сарае, где сушили известный крымский табак «Дюбек», который выращивал отец. Там в окружении вооруженных солдат продержали до обеда. Все думали, что поведут на расстрел. Но откуда-то понаехали американские «студебеккеры», советские «ЗИСы» и полуторки. Всех погрузили на машины и под конвоем привезли на железнодорожную станцию Ислям-Терек (ныне Кировск) и буквально затолкали в товарные, вонючие так называемые «телячьи» вагоны.

Надо ли говорить о том ужасе, шоковом потрясении и воплях, которыми сопровождалось это «важное государственное мероприятие»?

В пути следования эшелона, продолжавшемся почти месяц, как и в местах насильственного поселения, люди умирали от голода, болезней, от невыносимых душевных мук и от несчастных случаев. Например, в нашем вагоне женщина с шестилетней дочкой погибли от того, что ночью на них сверху свалились плохо закрепленные доски от нар с лежащими на них людьми. А на какой-то станции двое голодных подростков на привокзальном рынке стащили не то пару пирожков, не то пару булок, их схватили и забили насмерть.

В дороге никому никакой медицинской помощи не было оказано. Нужду справляли в ведре, огороженном в углу вагона. Можно себе представить антисанитарию, царившую в вагоне, битком набитом стариками, женщинами и детьми.

Людей в течение месяца в страшных антисанитарных условиях морили голодом (на всем протяжении пути 2-3 раза давали «уху» из протухшей рыбы) и целенаправленно держали в ограниченном пространстве. Фактически в тюрьмах на колесах, до полного истощения, а потом грязных, больных и завшивевших обрекали на верную голодную и мученическую смерть уже в местах спецпоселения. Они заранее до мелочей продумали как незаметно ликвидировать целый народ, чтобы отнять его землю. Нет, они не умерщвляли нас в газовых камерах, но придумали более изощренный способ уничтожения: скотские вагоны и спецпоселения, где убивали медленно, но наверняка.

Нашу семью поселили в Костромской области Макарьевском районе в лесной глухомани, куда когда-то Иван Сусанин завел поляков. В прямом и переносном смысле. Поселили в почерневших и кишащих клопами и тараканами деревянных бараках, в которых до нас жили зеки. Но заключенных как-никак кормили, а нас нет. Работоспособных юношей и девушек, скорее подростков, погнали на лесоповал, потому что мужчины воевали на фронтах. А молодежь, устраивая на нее облавы как на зверей, вылавливая и также загнав в товарняки, увезли в рабство в свой фатерланд немецкие оккупанты.

Свирепствовал тиф. Истощенные от голода и болезней, от лютых морозов, снедаемые тоской по Родине, брошенные на произвол судьбы и властей, люди умирали семьями. Старшая сестра Абдишева (Халилова) Зейнеп, ее муж Абдишев Сеитумер и их трехлетний сын Абсеттар умерли от туберкулеза. Через год от тифа умерла и наша мать. Ее дети тоже переболели тифом, но каким-то чудом выжили. Отец в отчаянии «сбежал» в Узбекистан в поисках выхода, там его поймали и за «побег», за нарушение комендантского режима дали 20 лет лагерей.

Разумеется, я тогда был маленьким, и не всё запомнилось, кроме некоторых эпизодов, врезавшихся в детскую память. Все подробности депортации и ужасы тех лет рассказываю со слов ныне покойной сестры, которая помнила досконально все перипетии высылки.

Оставшись без родителей, мы были обречены, но нас, как это не звучит парадоксально, спасло то же «милосердное» советское государство: нас определили в детский дом и сохранили нам жизнь. Я вырос в детском доме уже в Узбекистане. Каким надо быть иезуитом, чтобы, лишив Родины, убив родителей, уцелевших детей взять под свою опеку! Что может быть гнуснее этого! В детском доме каждый вечер на линейке мы дружно пели: «3а детство счастливое наше спасибо, родная страна».

Окончил среднюю школу на русском языке. Отслужил в армии и поступил в Ташкентский с/х институт. В 1969 году, окончив институт и отработав два года в садвинсовхозе «Ахангаран-2» Ташкентской области, с дипломом на руках по специальности учёный агроном плодоовощевод-виноградарь, в 1971 году приехал в Крым. В Симферополе в садвинтресте встретили чуть ли не с распростёртыми объятиями. Видимо, сначала приняли за узбека или азербайджанца. Но у взявшего в руки мой «волчий» паспорт начальника отдела кадров глаза полезли на лоб.

— Вы, оказывается, крымский татарин… — вырвалось у него.

— Ну и что, что я крымский татарин? — отреагировал я. — Я же не говорю, что Вы – еврей.

— Поговори у меня, — нахмурил он брови и позвонил в милицию.

Начальник милиции без всяких обиняков спросил:

— Зачем приехал в Крым?

— Я здесь родился. Я агроном, приехал сады разводить, — ответил я.

— Я тебе покажу, как сады разводить! Сутки даю, чтобы покинул Крым, — пригрозил он.

Потом ещё были попытки вернуться на Родину, и всякий раз мне показывали от ворот поворот лишь потому, что я крымский татарин.

Свидетельство о депортации Шевкета Байбуганова

Я, Байбуганов Шевкет Шамильевич, крымский татарин, родился 26 декабря 1934 года Уроженец села Къуру-Озень города Алушты Крымской АССР.

Мой отец, Байбуганов Шамиль был подпольщиком и по назначению секретаря райкома партии Хайруллаева в период оккупации работал в селе старостой. В его обязанности входило обеспечение партизан продуктами питания и табаком.

Перед тем как в село вошли немцы, мой отец заправил четыре совхозных судна «Буденный», «Челюскин», «Къызыл-Куреш» и «Шмидт» горючим, которые ушли ночью в открытое море, вывозя солдат из окружения. Брат моего отца Алибай-Амет затонул на одном из этих суден.

Немцы оттеснили со стороны Керчи советские войска, насчитывающие более 30 тысяч бойцов. В этих войсках был кавалерийский полк из 500 всадников, сдавшихся в плен без боя в селе Къуру-Озень. Один из них, узбек из Ташкента по имени Азим, изъявил желание служить полицаем, женился на крымской татарке. Вместе с ним в селе тогда было 4 полицая. Когда немцы отступили, он ушёл вместе с ними.

Мой дядя Байбуганов Музафар, в 1941 году работавший председателем сельского совета, был мобилизован в Трудовую Армию. После возвращения из Трудовой Армии в 1949 году в Узбекистан за нарушение режима спецпоселений его посадили на 25 лет в тюрьму.

Дядя Байбуганов Алим в 1941 году был ранен в голову, попал в немецкий лазарет. После выздоровления его отправили в немецкий лагерь для военнопленных в город Николаев. Мой отец составил на своего брата документы и забрал из лагеря. В селе Алим принимал табак от населения. Прессованный табак тюками уходил к партизанам.

Во время оккупации школа была занята немцами, поэтому уроки проводились на дому у Факидова Абдуллы, по его собственной инициативе. Были открыты две группы учащихся. Обучение проводилось на родном крымскотатарском языке, писали на латыни. В селе проживало всего три русские семьи, они также обучались в крымскотатарской школе. Когда пришли советские войска, учителя расстреляли за то, что у него на дому была создана маленькая школа.

Накануне депортации, в апреле 1944 года, нашего отца, Байбуганова Шамиля, увезли в город Алушту и посадили в камеру смертников. Моя мама поехала к секретарю райкома, который был в партизанах, и попросила, чтобы разобрались, за что он был арестован. Секретарь райкома обещал разобраться, приехал в село и, собрав весь народ, расспросил, какую работу вёл Шамиль. Односельчане отозвались об отце положительно и попросили его отпустить. Несмотря на такие отзывы и просьбы, отца всё же осудили на 10 лет тюремного заключения.

18 мая 1944 года на рассвете пришли два вооружённых солдата и офицер. Я спал на втором этаже. Мама была во дворе с маленькими детьми. Один из солдат, ничего не объяснив, ударил меня сзади прикладом, и я покатился вниз головой по лестнице. Из дома ничего взять не разрешили. Всех нас погнали под штыки в школьный двор, затянули весь двор верёвками и на крыше школы поставили два пулёмета. Они сказали, что если кто-то уйдёт за ограждение — будут стрелять. Солдаты кричали, выражались нецензурными словами. Эту ночь мы все вместе спали на мокрой земле, так как пошёл проливной дождь. Мы думали, что нас вывели на расстрел, никто нам ничего не объяснял.

В 12 часов ночи следующего дня нас штабелями погрузили в полуторки и повезли в Симферополь на железнодорожный вокзал. Затем погрузили в телячьи вагоны, где окна были обтянуты колючей проволокой. В первом вагоне ехали сопровождающие военные, во втором вагоне — крымские цыгане, в третьем вагоне — мы. Спали на полках. Одна полка сломалась, мы спали внизу. Всех внизу лежащих придавило. У меня был маленький братик, которому было два года. Его придавило насмерть, а мы остались еле живы. Ни о какой медицинской помощи не было и речи. Ехали мы по пустыне в Казахстане. Хоронить никому не давали, поэтому безжизненное тело братика выкинули в окно. В вагоне не было никаких условий. Из-за того, что не было туалета, мы прорезали дырку в полу в вагоне. Когда поезд останавливался, все, у кого была посуда, бежали за водой. Бывало так, что кто-то не успевал набрать воды, отставал от поезда и пропадал без вести, одним из них был Какоч Шабан.

Питание выдавалось один раз в сутки — ведро баланды на вагон. По кусочку хлеба в сутки на каждого. Ни чашек, ни ложек, ни кружек не выдавали. Ели поочередно из случайно прихваченной посуды. В пути многие заболевали разными болезнями. От болезней и голода умирало много людей, хоронить и держать трупы в вагонах не разрешали, поэтому трупы выкидывали на ходу поезда.

Нас привезли в Андижанскую область, город Ленинск. Выгрузили под навесы и начали расселять. Жара была 50 градусов. Люди умирали от кишечно-инфекционных заболеваний, брюшного тифа, малярии, дизентерии.

После прибытия на место назначения местные власти и население вначале встретили нас хорошо. Но когда потом нас объявили предателями, то местные жители забрасывали нас камнями и кричали вслед: «ПРЕДАТЕЛИ!!!». В комнате из 8 квадратных метров жили 13 человек. Спали на голом полу.

Поселили в постройке без крыши, окон и дверей. Своими силами накрыли крышу (если это можно было назвать крышей). Приусадебными участками нас никто не обеспечил. В строительстве домов помощи не оказывалось. Люди брали ссуду на строительство домов, но по сути этих денег ни на что не хватало, разве что на покупку одного козлёнка. И при всём при этом не каждый мог взять ссуду.

Мама работала землекопом, копали нефтяные ямы длиной 100 метров, шириной 50 метров, глубиной 25 метров. Работали по 8 часов. Труд оплачивался в минимальных размерах. На еду не хватало. Трудовую дисциплину никто не нарушал. В местах ссылки мы не могли свободно передвигаться. Покидать территорию запрещалось. Нарушение комендантского режима каралось высылкой в Сибирь на 20 лет.

Мама, в связи с нервным стрессом, пролежала в больнице 7 месяцев. На этот момент нас всех отдали в детский дом. Благодаря тому, что лечащим врачом оказалась крымская татарка из Симферополя, наша мама выжила. В детском доме я закончил 7 классов, после чего самовольно поехал поступать в музыкальное училище в город Ташкент. За мной приехал помощник коменданта Ахмедов и привёз меня обратно. Т.к. я самовольно уехал, мою маму посадили в камеру. Ахмедов сказал, что, если я не поеду обратно или сбегу по дороге, мою маму не выпустят из тюрьмы. Мне пришлось вернуться. Комендант Вафин загнал меня в комендатуру, стал ругаться, избивать, бил пистолетом по груди. Так как я не был совершеннолетним, то за нарушение комендантского режима меня обязали еженедельно отмечаться в комендатуре, в то время как другие отмечались раз в месяц.

Десятки семей, в том числе и мы, после детского дома жили в кладовках без окон, без отопления. В 1954 году выдали две комнаты типа общежития. В 1961 году мы переехали в Ташкентскую область. Два года жили на квартире и одновременно строились на участке. В этом же году вторично поступил в Ташкентское музыкальное училище.

В 1944-1956 годах в местах спецпоселений никаких условий для развития крымскотатарской культуры, языка и искусства не было.

До 1960 года лиц крымскотатарской национальности не принимали на юридические факультеты вузов. После 1960-х годов ограничения на обучение уже не ощущались.

В местах депортации запрещалось говорить и свободно обсуждать вопросы возвращения на Родину, отмены правовых актов, восстановления Крымской АССР. За малейшие требования о возвращении в Крым сажали на три года в тюрьму.

После выхода Указа ПВС СССР от 28 апреля 1956 года, согласно которому с крымских татар и некоторых других депортированных народов были сняты ограничения по спецпоселению, но не давалось право на возвращение в места, откуда эти люди были выселены, на местах высылки существенных изменений не произошло.

В 1990 года я вернулся на Родину в Крым. Когда возвращались, было страшно обидно и больно за то, что мы не услышали со стороны государства никаких извинений, уже не говоря о компенсации имущества, возмещении морального ущерба, нанесённого всему народу. Названия всех улиц, сёл и городов в Крыму были изменены. И страшно то, что настоящие названия их мы можем уже и не услышать.

В данный момент живу я в этом же селе Къуру-Озень, где и родился, но не в своём доме, а на участке, с трудом выданном совхозом. До сих пор идёт длительная стройка.

А дом, в котором я провёл своё детство, до сих пор стоит. Ничего существенного в нём не изменилось, живут там несколько семей. Я же, проходя мимо своего родного дома, душой и сердцем плачу… За что нам такое?! Разве есть этому объяснение?!

Свидетельство о депортации Джафера Эмиралиева

Я, Эмиралиев Джафер, крымский татарин, 3 января 1932 года рождения. Уроженец деревни Юкъары Каралез Куйбышевского района Крымской АССР.

В 1944 году семья жила в 2-х домах: один старый дом и новый дом, у нас было 20 соток приусадебного участка — огромный сад и огород. Из домашнего скота были корова, 15 коз, 10 овец с молодняком, 2 десятка кур.

Брат отца Аблямит, который жил вместе с нами, был призван в Красную Армию в начале войны. Отец Эмирали Ибраимов (1903 г.р.) был инвалидом (плохо слышал), в конце апреля 1944 года был мобилизован в Трудовую Армию. Также призвали в Трудовую Армию и дядю Аблямита, который оказался дома.

Сразу после освобождения нашего села от фашистских захватчиков весь 2-й этаж нового дома заняли два офицера Советской Армии. К ним постоянно приходили солдаты, и эти офицеры писали что-то (потом мы поняли, что они составляли списки проживающих в деревне). Нас в дом не пускали, всё было строго засекречено.

К 18 мая 1944 года мы жили в подвале старого дома. На рассвете к нам постучали два вооруженных солдата. Тетя вышла к ним, и они сказали: «За измену Родине по приказу Сталина вас высылают», не разъясняя куда и на какое время. Нам дали 15 минут на сборы. Никаких постановлений не было зачитано, не объяснили сколько и что нужно брать.

Мы были все в шоковом состоянии, успели схватить кое-что из продуктов и вещей. Мать с маленьким ребёнком на руках, бабушка была немощна, взяла маленький узелок и Коран. Из детей старший я, успел взять котёл, ведро, насыпал немного фасоли. Тётя взяла кое-какие вещи и одеяло. Через указанный срок нас выгнали на улицу и погнали на место сбора Ат-ахыр (Конный двор), который находился на окраине деревни. Всё это время нас сопровождали 2 солдата с автоматами.

К моменту депортации в нашей деревне насчитывалось 122 семьи крымских татар. Когда мы пришли к месту сбора, там уже были почти все наши, деревенские. Мы все были под пулемётным прицелом, со всех сторон окружили вооружённые солдаты. Даже выйти по нужде можно было под сопровождением солдата. Нас держали там до обеда. После обеда на «студебеккерах» и «пятитонках» начали вывозить из деревни. К каждой машине был прикреплён вооружённый солдат, который сидел в кабине. Везде слышны плач, крики, оскорбления солдат. Стоял хаос и ужас, страшно вспомнить те часы горя и трагедии. Нашу семью вывезли последними. До сих пор перед глазами — как уводил нашу корову дядя Вася из деревни Буюк Сюрен.

Не подъезжая к станции города Бахчисарая, нас высадили у железнодорожного полотна. Продержали там 2 часа. К вечеру подогнали эшелон с грузовыми вагонами — и нас начали загружать в них. В нашем вагоне было 12 семей, все жители деревни Юкъары Каралез. Те семьи, которые вывезли раньше нас, попали кто в Костромскую область, кто в Наманганскую область, а мы попали в Самаркандскую область.

Никаких условий в вагоне не было. Туалет сделали сами люди: в уголке вагона пробили дырку в полу и огородили куском тряпки. Сами добывали воду на редких остановках, бегали, искали её. На этих же остановках из нескольких кирпичей быстро сооружали очаг, где готовили из припасов, которые смогли взять с собой. Не успели приготовить, гудок паровоза — и все бегут в свои вагоны с полусырой едой, на ходу запрыгивая в вагон. На остановках могли стоять и 10 минут, и по часу. Никто не объявлял, сколько будем стоять. Были случаи отставания от вагонов, я тоже чуть было не отстал, помог солдат.

Мы слышали, что в других вагонах были умершие, но у нас таких случаев не было. Помню, что временами (примерно 5-6 раз за всё время пути) давали какие-то похлёбки, но регулярности не было.

Никаких врачей, санитаров в пути следования я не видел и не было, это я могу сказать с уверенностью. В пути люди из вагонов все завшивели. Никаких средств, чтобы избавиться от вшей, нам не выдавали. В разбитое окно вытаскивали одежду и вытрясали, вши сыпались как песок. Случаев смерти в нашем вагоне не было.

В пути мы были 22 дня, на конечную станцию прибыли 10 июня. Наш состав остановился на станции города Каттакурган Самаркандской области Узбекской ССР. Выгрузили на перрон, погнали всех мыться в баню. По приказу солдат заставили раздеться всех: и женщин, и мужчин, и стариков, и детей. Всех загнали в баню, а вещи свалили в общую кучу на дезинфекцию. После бани мы с трудом разобрались с вещами, оделись, и нас сразу же погрузили на машины и повезли за 40-50 километров в районный центр Митан. 

Там нас встретили на арбах представители колхозов, так называемые «покупатели». Все 12 семей из вагона попали в колхоз им. Ахунбабаева, где распределили по домам. Мы попали к одинокому старику-узбеку, который очень сочувственно отнёсся к нам, помогал чем мог. Его забота и помогла нашей семье в тяжёлые первые времена депортации. Он запретил пить нам сырую воду из арыков и научил пить кипячёную воду. Комната, в которую нас поселили, была большая, окон не было. Зимой валили деревья и топили помещение.

Мы, крымские татары, у себя на родине, в Крыму, пили чистую воду из источников, а в Узбекистане в первые дни пили грязную, мутную воду из арыков, жара заставляла нас пить из любых источников. Это и погубило многих из нас, кишечные заболевания унесли многие жизни.

Местные жители к нам относились доброжелательно, случаев издевательств не помню.

В июле месяце местные власти стали выдавать паёк зерном, но не регулярно, затем и вовсе прекратили. По прибытии никакими стройматериалами нас не обеспечили. Узбеки сами жили очень бедно, в полуразваленных хижинах.

Весной 1945 года председатель колхоза Касым Тавлык вызвал глав семей спецпоселенцев и заявил, что на каждую семью выдается ссуда со стороны государства (сумму не сказал). И предложил всем собраться и пойти на рынок, чтобы он купил на эти деньги коров. Не всем успели купить, никто не знал, сколько денег выдали, за сколько купили, — всё строилось на обмане. Нашей семье досталась корова, за неё мы платили 5 лет ссуды. В 1947 г. Советское государство провело реформу денег, и мы были вынуждены платить за ссуду уже в 10-кратном размере.

На 3-й день после прибытия на место поселения бригадир Мейликул-ака заявил мне, что я должен выйти на работу. Мне дали лошадь, и я с ней работал на хлопковом поле. Работал по 10-12 часов в день. За трудодень мне выдавали продуктами питания, тканью. Денег я не видел. Мама и тетя в первые месяцы депортации работали в местпроме рабочими.

От нашего кишлака до райцентра Иштыхан было 7 километров, и только с разрешения коменданта можно было раз в неделю в воскресный день попасть на рынок. Через каждые 15 дней ходили к коменданту Топырику на подписку. В 1948 году комендант прочитал Указ «Об уголовной ответственности за побеги из мест обязательного поселения…», после этого указа ужесточился комендантский режим.

В первые годы высылки каждый член нашей семьи перенес заболевание малярии. По кишлаку специально ходили санитары из тропстанции и выдавали хинин, акрихин, в некоторых случаях делали уколы. В 1944 году осенью дома после укола против малярии от заражения крови умерла моя сестрёнка Шерифзаде. Её похоронили на сельском кладбище, на следующий день увидели, что её могилка вскрыта и труп съеден шакалами.

В нашем кишлаке все депортированные перенесли заболевания малярией, дизентерий и тифом. 1944 года летом от этих болезней погибло примерно 20 человек. А зимой и весной 1944-1945 годов тиф косил всех подряд. У наших соседей из шести членов семьи трое умерли от тифа.

Наша семья, так же как и все депортированные крымские татары, голодала. Но дядя Мемет, который жил и работал в России, разыскал нас и помог с деньгами. И наша семья выдержала голодные первые годы. Со стороны властей никакой, повторяюсь, помощи не было.

В 1946 году из Трудовой Армии по состоянию здоровья вернулся мой отец. После возвращения отца у нас жизнь более менее наладилась. Отец начал работать в колхозе, а я пошёл учиться в узбекскую школу. Там я закончил 9 классов. Учился на узбекском языке. После по вербовке пошел работать на стройку суперфосфатного завода в городе Самарканде. Там же получил среднее образование и в 1953 году поступил в пединститут на физико-математический факультет в узбекскую группу. От места стройки до города было расстояние более 10 километров, и нам, спецпоселенцам, не разрешали ездить в город без разрешения коменданта.

До 1956 года мы не думали о развитии культуры и искусства крымскотатарского народа, мы выживали в страшных условиях, в которых нас кинула советская власть. Не разрешались национальные традиции и праздники.

После Указа 1956 года жизнь депортированных в местах спецпоселения стала немного налаживаться. Но меня не устраивали ограничения, приведенные в этом Указе, и главное — возвращение на Родину.

Свидетельство о депортации Расима Юнусова

Я, Юнусов Расим, крымский татарин, родился 23 июля 1938 года. Уроженец села Старые Шули Балаклавского района Крымской АССР.

Перед началом войны отец работал в колхозе бригадиром, его направили учиться в Кефе (Феодосию). Война застала его в Феодосии и его оттуда забрали в армию. Перед оккупацией Крыма немцами отец вернулся в село из госпиталя, где лечился, после ранения передвигался он на костылях, так и был депортирован больным.

18 мая 1944 года я помню как сегодняшний день, как будто перед глазами страшный сон. На рассвете с шумом и криками ворвались в дом три солдата в военной форме и с оружием в руках. Мне было 5 лет 10 месяцев. Я не понимаю, что происходит, мы, дети, сонные, плачем, мать с грудным ребёнком на руках плачет. Эти трое военных что-то кричат и, подталкивая всех прикладами, выгоняют из дома во двор. В этой суматохе мать подаёт мне в руки торбу с орехами 1,5-3 кг и молитвенник (Къуран). Это заметил один из солдат, вырвал из моих рук торбу и молитвенник и выбросил в сторону, орехи рассыпались во все стороны. Когда солдаты, подгоняя всех во двор, вышибли у отца из-под руки костыль, он упал и не мог идти, дядя Халиль помог ему. Дядя Халиль был инвалидом войны 1918-1920 годов.

Из вещей не разрешили брать ничего, только то, что надели на себя, и узелок с детской одеждой. Один из военных с пистолетом в руке что-то кричал и тыкал пистолет в лицо отцу. Подъехала грузовая машина, она уже была полностью загружена людьми. Нас стали грузить на машину, все плачут, солдаты кричат, стреляют вверх. Дядя Халиль с женой не поместился в этой машине, его посадили в другую. Этот страшный ужас, зверское отношение к старикам, женщинам, детям я не могу забыть.

Нас привезли к эшелону, который стоял в поле, и стали грузить в скотские вагоны, где нечем было дышать от запаха и такого количества людей. Люди полусидя дремали на голых досках, лежать места не было. Туалета в вагоне не было, еду выдали на следующий день: солёная хамса и почему-то мука. Это было полное издевательство. Воду для питья набирали на остановках, если успевали и было во что набирать. Люди умирали в пути, нам, детям, чтобы мы не испугались, говорили, что не нужно смотреть на покойников.

Потом нас погрузили на баржи, плыли по реке, никто не знал, куда мы плывём. Я вспоминаю один страшный эпизод, когда плыли на барже: женщина молодая с грудным ребенком стояла у края баржи и вдруг вместе с ребёнком выбросилась в воду. Это происходило на моих глазах. Никто из охраны даже не стал её спасать.

Потом опять везли на грузовых машинах. И, наконец, в начале июня приехали в какую-то глухую местность, кругом дремучий лес. Местным аборигенам сказали, что мы — старики, женщины, дети — предатели. Людей расселяли по баракам, длиной 30-40 метров, разделённым дощатыми перегородками по 9 кв.м, посредине коридор 1,5 м шириной. В каждое помещение поселяли по 2-3 семьи. Бараки были старые, в них раньше жили заключённые, их переселили на 7 км дальше.

В этих бараках от клопов и вшей невозможно было спать. В той комнате кроватей не было, столов тоже, короче, голое помещение, спали на полу. Местность, куда нас привезли, была Марийская АССР, где занимались лесозаготовкой, то есть лесоповал. Всем объявили приказ: кто выйдет за пределы села, тюрьма без суда. Всех взрослых от 16 лет погнали на лесоповал, а отца поставили на мост через речку охранником, где он простоял 6 месяцев, он еле ходил на костылях.

Люди начали болеть тифом. Резкая перемена климата очень сильно подействовала на людей. Кроме того, отсутствие еды, лекарств, антисанитария. Из молодых побегов липы и листьев с отрубями готовили лепешки и ещё из травы лебеды готовили борщ и давали людям. Рабочим давали 500 грамм хлеба на день, иждивенцам, то есть детям, — 200 грамм на весь день.

Днём взрослые на работе и дети предоставлены сами себе дома. Даже когда дети болели и были с температурой, фельдшер Барабанов не выдавал родителям больничный лист, говоря: «Иди на работу».

Мы жили в л/у Кума. Когда мать заболела, её забрали в барак, куда помещали всех больных, она пролежала 3 месяца, детей к ней не пускали, потом заболела сестра Мелига, она умерла. Очень много умерло людей в первый год. Зимой морозы доходили до 50-55 градусов. Люди замерзали насмерть, с одеждой было плохо.

В 1946 году открыли школу до 4-х классов, куда ходили дети от 8 до 12-13 лет. Все обучение на русском языке, в табелях успеваемости в графе «родной язык» вписан «русский». На вопрос: «Почему не татарский?» — ответ: «Нет такого народа и языка». Так отвечали преподаватели. Школа с 5 по 7 класс находилась за 7 км, в неё дети ходили пешком: зимой — снег, холод, весной — паводки. Школа с 8 по 10 класс находилась за 80 км, но учиться в ней крымским татарам запрещалось.

Всех обязывали ходить на подпись к коменданту, иначе тюрьма. Весь этот ужас депортации и место, куда нас привезли, как мы жили там, как умирали люди, а также дети, это невозможно описать без слёз даже сейчас. Забыть это тоже невозможно.

На летних каникулах я работал с дядей Халилем, он был печником. С 13 лет работал с отцом, он трудился кузнецом. Точили пилы, топоры и делали кузнечные сварки для тележек.

В 1955 году мы переехали в Узбекистан, в город Чирчик, по вызову друга отца. В 17 лет я пошёл на работу рабочим на полный рабочий день, иначе не хотели брать. Закончил 10 классов вечерней школы. В 1963 году хотел поступить в Ташкентский театральный институт, но мне напомнили, кто я такой. В 1965-66 году я работал бригадиром электриков по ремонту электрооборудования. В это время набирали электриков для работы в Иране, из моей бригады приняли двоих русских, а мне опять напомнили, кто я. Да и по жизни было очень много случаев, когда мне отказывали как крымскому татарину.

Клеймо «предателя», присвоенное мне в 5 лет 10 месяцев, я ношу до сих пор. Сейчас мне 72-й год, но кто может мне ответить, за что я страдал и страдаю, за что страдают мои дети тоже? Будет ли реабилитация, будут ли наказаны те, кто это сотворил? Будем ли мы признаны равноправным народом, коренным, проживавшим ранее и живущим сейчас, со своим родным языком, культурой, автономией, за все мои страдания, страдания моего народа? Мы это заслуживаем!

Заглавное фото: личный архив Джафера Эмиралиева. 

Источник: сайт «Крым и крымские татары».