Нехорошо сидим

«Он не знал за собой никакой вины и мог поручиться, что и в будущем
никогда не убьёт, не подожжёт и не украдёт;
но разве трудно совершить преступление нечаянно, невольно,
и разве не возможна клевета, наконец, судебная ошибка?
Ведь недаром же вековой народный опыт учит от сумы да тюрьмы не зарекаться».
А. П. Чехов, «Палата №6»

Вековой народный опыт, о котором Чехов писал в 1892 году, постарел на столетие, но по-прежнему «учит недаром». Английский аналог этой «кармической поговорки» звучит вполне безобидно — «No fence against ill fortune» (дословно — «Нет забора против несчастья»)¸ как и немецкий — «Unverhofft kommt oft» («Будьте готовы к неожиданностям»). Суровые русские «сума и тюрьма» до сих пор не нашли себе более мирных синонимов.

Тридцатые, восьмидесятые и… новые десятые

Не знаю, о чём думали вы, читая описание ужасов мордовских лагерей в открытом письме участницы группы Pussy Riot Надежды Толоконниковой, но я, вместо того чтобы ужасаться, мучительно вспоминала, где могла слышать всё это раньше, чуть не дословно.

Вспомнила. Две «лагерные» книги: Евгения Гинзбург «Крутой маршрут» и Ирина Ратушинская «Серый — цвет надежды».

Верный ленинец, «работник образования» и мама будущего писателя Василия Аксёнова Евгения Гинзбург села в 1937-м; выпускницу физического факультета Одесского университета, поэта Ирину Ратушинскую арестовали в 1982-м.

Обе вернулись живыми и отрефлексировали пережитое в мемуарах. Их воспоминания очень разные, но на некоторых страницах это одна и та же книга. Письмо Толоконниковой — страница того же однообразно-безобразного талмуда.

Не люблю обобщения и вполне сознаю, что здесь они ещё более неуместны. У этих женщин, хотя все трое — «политички», совершенно разные истории.

Евгения Гинзбург до посадки верой и правдой держалась партийной линии, отчего очень страдала после, чувствуя свою личную вину за политические репрессии.

Ирина Ратушинская, так или иначе касаясь круга диссидентов, примерно понимала, что её ждёт, но считала, что права человека для всех важнее её частных неудобств.

Про Толоконникову погуглите сами, если вдруг история Pussy Riot прошла мимо вас.

Не сравнить и сроки. У Гинзбург — приговор «десятка», который она приняла со слезами радости, потому что была уверена — получит высшую меру: два года в одиночке, восемь лет колымских лагерей и восемь лет ссылки в Магадане «от звонка до звонка». Ирина Ратушинская из полученных по приговору семи лет отсидела три с половиной и была освобождена досрочно вместе с другими политзаключёнными, благодаря давлению международных правозащитных организаций и иностранных политиков (когда и если будете читать её книгу, держите в голове, что это были почти 90-е и Генеральным секретарём ЦК КПСС «работал» будущий реформатор Михаил Горбачёв. Так гораздо страшнее читать). У Надежды Толоконниковой — «двушка» ((с) — Владимир Путин, Президент РФ).

Тем не менее я чувствую, что зачем-то нужно смешать цитаты из всех трёх свидетельств. И не просто самой посмотреть на этот документ-Франкенштейн, но опубликовать его — безнадёжно длинный, неприятно натуральный и беспросветный.

1937 — 1982 — 2013

♦ Гинзбург

— Неужели вы всерьёз думаете, что мы с Галей сможем свалить такое дерево?

— Не одно такое дерево, а восемь кубометров на двоих — вот ваша норма, — слышим мы сухой деловой ответ. Не Костик, понятно, отвечает так, а подошедший завлесозаготовками Кейзин. А Костик, которому только что было глубоко наплевать и на нас, и на деревья, гнусным подхалимским голоском добавляет:

— Три дня вам на освоение нормы. Три дня пайка идёт независимо. А с четвёртого дня — извини-подвинься… По категориям, от выполнения нормы… Как потопаешь, так и полопаешь…

Три дня мы с Галей пытались сделать немыслимое. Бедные деревья! Как они, наверно, страдали, погибая от наших неумелых рук. Где уж нам, неопытным и полуживым, было рушить кого-то другого. Топор срывался, брызгая в лицо мелкой щепой. Пилили мы судорожно, неритмично, мысленно обвиняя друг друга в неловкости, хотя вслух никаких упрёков не делали, сознавая, что ссориться — это было бы роскошью, которой мы не могли себе позволить. Пилу то и дело заносило. Но самым страшным был момент, когда искромсанное нами дерево готовилось наконец упасть, а мы не понимали, куда оно клонится. Один раз Галю сильно стукнуло по голове, но фельдшер нашей командировки отказался даже йодом прижечь ссадину, заявив:

— Старый номер! Освобождения с первого дня захотела!

(…) Если бы нам дали немного опомниться и накормили досыта, кто знает, может быть, и мы «схватили» бы когда-нибудь эту неуловимую «норму». Но в это время командира нашей ВОХРЫ, по общим отзывам не очень сволочного, перебросили на четырнадцатый, а сюда был прислан тамошний. Этот злодей прибыл сюда с несколькими своими злоденятами. И начался режим на уничтожение.

— Не курорт! — этой уже хорошо знакомой нам формулой он начал своё княжение. — Норму! Питание по выработке! За саботаж карцер!..

(…) Ранним утром, часов так с пяти, мы поднимались от сна. Бока нестерпимо ныли. Никаких вагонок здесь не было, а сплошные нары были сколочены не из досок, а из так называемых «кругляшей». Необрубленные сучки впивались в тело. Каждое утро начиналось с ощущения томящей пустоты внутри. Его надо было колоссальным усилием преодолеть, чтобы встать и сделать первое жизненное движение — подойти к железной печке и отрыть в куче наваленных вокруг печки вонючих тряпок свои портянки и рукавицы. Это было не так-то просто. Ведь впервые после «Джурмы» мы находились в одном помещении с уголовными, а это осложняло каждый шаг. Девкам ничего не стоило схватить чужие, более крепкие, портянки или чуни, оттолкнуть от печки, вырвать из рук более острую пилу. А никаких жалоб наш Кузен не принимал.

Он был полностью повёрнут, так сказать, лицом к производству и очень доходчиво объяснял нам на разводах и поверках, что никакой уравниловки быть не может и бросать народный хлеб на контриков и саботажников, не выполняющих норму, он не намерен. На все же вопросы, связанные с поддержанием нашего существования, у него была в запасе какая-то особо выразительная гримаса и всё та же короткая формула: «Не курорт!»

Так вошёл в нашу лесную жизнь Великий Голод. Кто его знает, Костика-артиста, может, он и смилостивился бы над нами и стал хоть понемногу приписывать нам проценты. Но Кузен поставил дело научно. Он сам контролировал своих злоденят, чтобы они гоняли нас от костров и проверяли работу бригады. И когда Костик приходил с длинным метром замерять наши дневные достижения, за спиной у него стоял стрелок, так что даже при желании Костик не мог ничего для нас сделать.

— Восемнадцать процентов на сегодняшний день, вот и вся ваша кульминация, — мрачно говорил Костик и, косясь на стрелка, выводил эту цифру против моей и Галиной фамилий.

Получив «по выработке» крошечный ломтик хлеба, мы шли в лес и, ещё не дойдя до рабочего места, буквально валились с ног от слабости. Всё-таки этот кусочек мы делили на две части. Первую съедали утром, с кипятком, вторую — в лесу, посыпая его сверху снегом.

— Правда, Галя, бутерброд со снегом всё-таки больше насыщает, чем пустой хлеб?

— Ну ещё бы.

♦ Толоконникова

…Мордовия встретила меня словами замначальника колонии подполковника Куприянова, который фактически и командует нашей ИК-14: «И знайте: по политическим взглядам я — сталинист».

Другой начальник (а колонией правят в тандеме) полковник Кулагин в первый же день вызвал меня на беседу, целью которой было вынудить меня признать вину. «У вас в жизни произошло горе. Ведь так? Вам дали два года колонии. А когда в жизни человека происходит горе, он обычно меняет свои взгляды. Вам нужно признать вину, чтобы уйти пораньше по УДО. А если не признаете — УДО не будет».

Я сразу же заявила начальнику, что работать я собираюсь только положенные по Трудовому кодексу восемь часов в день.

«Кодекс кодексом, но главное — выполнение норм выработки. Если вы не выполняете — остаётесь на продлённый рабочий день. И вообще мы здесь ещё и не таких ломали!» — ответил полковник Кулагин.

Вся моя бригада в швейном цехе работает по 16-17 часов в день. С 7.30 до 0.30. Сон — в лучшем случае часа четыре в день. Выходной случается раз в полтора месяца. Почти все воскресенья — рабочие. Осуждённые пишут заявления на выход на работу в выходной с формулировкой «по собственному желанию». На деле, конечно, никакого желания нет. Но эти заявления пишутся в приказном порядке по требованию начальства и зэчек, транслирующих волю начальства.

Ослушаться (не написать заявление на выход на промзону в воскресенье, то есть не выйти на работу до часа ночи) никто не смеет. Женщина 50-ти лет попросилась выйти в жилзону не в 0.30, а в 20.00, чтобы лечь спать в 22.00 и хотя бы раз в неделю поспать восемь часов. Она плохо себя чувствовала, у неё высокое давление. В ответ было созвано отрядное собрание, где женщину отчитали, заплевали и унизили, заклеймили тунеядкой. «Тебе что, больше всех спать хочется? Да на тебе пахать надо, лошадь!» Когда кто-то из бригады не выходит на работу по освобождению врача, его тоже давят. «Я с температурой 40 шила, ничего страшного. А ты вот подумала, кто будет шить за тебя?!»

♦ Ратушинская

В ШИЗО не положено никаких занятий, кроме работы: девчонок из уголовных камер ежедневно выгоняют на трёхсменное шитьё варежек. Изволь дать норму на той же пайке! Гаснет свет, и они ликуют — машинки-то электрические! Нет тока — нет работы. Оказывается, что ликуют преждевременно:

— Как, за восемь часов ничего не пошили?
— Начальница, тока не было!
— Так крутили бы колесо руками!
— Как так — руками? Сколько же так нашьем?
— Хоть шестьдесят процентов нормы — а нашили бы, если б захотели! А так — злостное уклонение от работы!

♦ Толоконникова

За первые месяцы на промзоне я практически освоила профессию механика. Вынужденно и самостоятельно. Бросалась на машину с отверткой в руках в отчаянной надежде её починить. Руки пробиты иглами и поцарапаны, кровь размазывается по столу, но ты всё равно пытаешься шить. Потому что ты — часть конвейерного производства, и тебе необходимо наравне с опытными швеями выполнять свою операцию. А чёртова машина ломается и ломается.

Потому что ты — новенький, и в лагерных условиях нехватки качественного оборудования тебе, естественно, достаётся самый никчёмный из моторов на ленте. И вот мотор опять сломался — и ты снова бежишь искать механика (которого невозможно найти). А на тебя кричат, тебя понукают за то, что ты срываешь план. Курса обучения швейному мастерству в колонии не предусмотрено. Новеньких сразу же сажают за машинку и дают операцию.

♦ Гинзбург

И девки, и вохровцы единодушны в органическом отталкивании от меня — существа другой планеты. Отдохнуть после пешего этапа мне не дают. Сразу кайло в руки (еле удерживаю его!) — и — давай, давай! — в известковый забой. В первый день я выполнила норму на четырнадцать процентов, и хлеба мне не дали. На второй — каким-то чудом начислили этих процентов двадцать один. Но и за них хлеба не полагалось.

— Не положено, — буркнул конвоир. — Командировка у нас штрафная. Пайка идёт только со ста процентов.

Первые несколько ночей я просиживала на узле в углу барака. На нарах мест не было, и девки вовсе не собирались тесниться из-за фрайерши, из-за контрика, из-за какой-то задрипанной Марьиванны… Только спустя какое-то время Райка-башкирка вспомнила, что я её лечила в зонной амбулатории, и, подвинувшись маленько, позволила мне положить рядом с ней мой узел.

♦ Ратушинская

В лагере, построенном на 300 человек, содержат 800. Тут уж не до соблюдения законности — два квадратных метра жилья на зэка. Тут этого самого жилья и метра не будет. Как так? А нет ничего проще: пускай спят по двое на одной койке! К тому же можно установить очередь — работают ведь круглые сутки, в три смены. Так пускай одна идёт на работу, а другая — спит в это время. Логично и койки нагружать в три смены — чего имуществу пустовать? Ну а кроме того, и на полу их уложить можно — здесь не санаторий! И так — годами…

♦ Толоконникова

«Если бы ты не была Толоконниковой, тебя бы уже давно *********», — говорят приближённые начальникам зэчки. Так и есть, других бьют. За неуспеваемость. По почкам, по лицу. Бьют сами осуждённые, и ни одно избиение в женском лагере не происходит без одобрения и ведома администрации.

Мой жилой отряд в лагере меня встретил словами одной осуждённой, досиживающей свою девятилетку: «Мусора тебя прессовать побоятся. Они хотят сделать это руками зэчек!» Режим в колонии действительно устроен так, что подавление воли человека, запугивание его, превращение в бессловесного раба осуществляется руками осуждённых, занимающих посты мастеров бригад и старшин отрядов, получающих указания от начальников.

♦ Ратушинская

А вот Шура про работу и рассуждает.

— Я на швейке бригадиром, моё дело — чтоб норму перевыполняли. Тогда идут «производственные» — два рубля в месяц на ларёк. Если кто в бригаде норму не даёт — значит остальным её крой обрабатывать. Вот посадят тебе в бригаду какую-то лахудру, а она — как дохлая муха. Терпишь неделю, думаешь — научится. А она, интеллигентка собачья, — ну никак. Тады уж мне кулаками её учить приходится. Меня девки боятся, я строгая.

Ну, конечно, как ещё советской власти перевоспитывать убийцу Шуру? Поставить её над другими начальницей — пусть поучит кулаком интеллигентку! То-то у обеих пропадут преступные наклонности!

♦ Гинзбург

Поезд уже снова замедлил ход, приближаясь к очередному полустанку.

— Воды-ы-ы!

И уже кто-то:

— Негодяи! Мучители! Не имеете права! Нет на вас советской власти!

И чей-то отчаянный вопль:

— Вагон разнесём! Стреляйте! Всё равно один конец! Воды-ы-ы!

Топот ног по платформе. Рывок! Дверь настежь! Пять конвоиров во главе с Соловьём-разбойником.

— Молчать! — кричит он, и его глаза наливаются кровью. — Рехнулись, что ли? Бунтовать? А ну говори, кто застрельщик?

И так как на вопрос, конечно, никто не отвечает, он хватает оказавшуюся ближе всех к дверям Таню Станковскую и совсем незаметную молчаливую Валю Стрельцову. Он приказывает отвести их в карцер как зачинщиков бунта. Тогда вперед выходит Тамара.

— Мы требуем воды, — спокойно говорит она. — Все требуем. А те, кого вы взяли, ни в чем не виноваты. К тому же Станковская очень больна, она не перенесёт карцера.

Хава говорит ещё спокойнее и ещё тише Тамары:

— Мы не верим, что в Советской стране могут истязать людей жаждой. Мы считаем это произволом конвоя и требуем нормального снабжения водой.

— Я вам покажу требовать! — задыхаясь не только от злости, но и от удивления, гремит Соловей-разбойник. В нём сейчас ничего общего с тем Соловьем, который почти по-человечески воспринимал пушкинский текст. — Мищенко! На карцерное их всех! А приедем — покажу им где раки зимуют! Небо с овчинку покажется! (…).

Конвоиры уходят, уводя двух заложниц. Но вагон не усмирён. Вслед конвою несутся удары десятков кулаков по стенам вагона, по дверям. Летит всё тот же разъяренный вой:

— Воды-ы-ы!

♦ Ратушинская

Последовательность эта была последовательностью машины, в ней не было ровно ничего человеческого. Все нормы людского бытия, в которых воспитан каждый ещё до того, как начинает себя помнить, — расчётливо и продуманно попирались. Нормальному человеку свойственна чистоплотность? Так получайте солёную тюльку через кормушку ШИЗО прямо в руки! Тарелок-ножей вам не положено, даже листа бумаги не дадут. Обтирайте потом перемазанные рыбьими кишками ладони об себя — воды вам не дадут тоже! Зарабатывайте чесотку и грибок, живите в грязи, дышите запахами параши — тогда прочувствуете…

♦ Толоконникова

Санитарно-бытовые условия колонии устроены так, чтобы зэк чувствовал себя бесправным грязным животным. И хотя в отрядах есть комнаты гигиены, в воспитательно-карательных целях в колонии создана единая «общая гигиена», то есть комната вместимостью в пять человек, куда со всей колонии (800 человек) должны приходить, чтобы подмыться. Подмываться в комнатах гигиены, устроенных в наших бараках, мы не должны, это было бы слишком удобно. В «общей гигиене» — неизменная давка. (…) Правом помыть голову мы пользуемся один раз в неделю. Однако и этот банный день время от времени отменяется. Причина — поломка насоса или затор в канализации. Иногда по две или три недели отряд не мог помыться. (…)

Стирка — раз в неделю. Прачка выглядит как небольшая комната с тремя кранами, из которых тонкой струёй льётся холодная вода.

♦ Ратушинская

Быт? Пожалуйста, вот вам баня. Там нет горячей воды, но кто ж вам мешает после работы нагреть воды и принести в баню в бачке? Вот только бачок этот самый — один на пятьдесят человек, а заключённому по Правилам внутреннего распорядка положен всего один час личного времени в сутки. Баня открыта до семи вечера. Между шестью и семью — ужин, а до того — политчас, обязательный для всех. Каждый Божий день извольте слушать в течение часа, какими семимильными шагами мы идём к коммунизму, и попробуйте только не прийти на это слушание! Уж когда вы умудритесь после работы урвать для себя бачок, нагреть воды и помыться — ваше дело. Администрация на вашем мытье не настаивает, это не идеология.

(…) Есть и прачечная — семь корыт на 800 человек. Стирайте, пожалуйста! В тот же единственный час личного времени. Да ещё извольте успеть высушить. Сушилки не существует, есть несколько натянутых верёвок. На место на верёвке строгая очередь, всем не хватает. И, повесив свое барахлишко, не вздумайте от верёвки отходить — украдут.

♦ Гинзбург

…Соловей! С ума он сошёл, что ли?

Да, начальник конвоя с завидной непринуждённостью разгуливал среди сотен обнажённых женщин. Не успели и ахнуть по этому поводу, как заметили, что у всех дверей, ведущих из раздевалки в душевые, стоят по два солдата в полном обмундировании и с винтовкой в руках.

— Что ж это, батюшки! — запричитала совсем по-деревенски Поля Швыркова. — Или уж мы вовсе не люди, что нас нагишом прямо мимо мужиков гонят. Рехнулись они, видно…

— В отношении шпионов, диверсантов, террористов, изменников Родины вопросы пола никакой роли не играют. Ты разве не усвоила этого ещё в тридцать седьмом от следователя?… Ну, что же, если так, то и они для нас не мужчины. — И Нина Гвиниашвили храбро шагнула через порог между двумя солдатами.

— Нет, нет, девочки, — страстно зашептала Таня Крупеник. — Нет, видят они в нас женщин и людей, эти солдаты. Присмотритесь к лицам.

Таня говорила чистую правду. Глаза всех караульных, стоящих у дверей, были устремлены в одну точку, вниз, под ноги. Казалось, они пересчитывают только мелькающие мимо них пятки. Все до одного, ни один не поднял любопытствующего взгляда.

Другое дело Соловей-разбойник. Тот даже не отказал себе в удовольствии вызвать пред свои светлые очи старосту седьмого вагона.

— Староста седьмого вагона! Встань передо мной как лист перед травой! — рявкнул он, так и зыркая озорными, гулящими зенками, так и предвкушая появление голой Фисы.

И она встала перед ним. Общий гул восторга прошёл по толпе женщин. В вагоне никто не замечал, что представляют собой Фисины волосы. Гладко зачесанные за уши и туго закрученные на затылке, они совсем не бросались в глаза. Сейчас, расплетённые, выпущенные на волю, они рыжим потоком струились вдоль тела Фисы, прикрывая её всю до колен. Она стояла с тазиком в руке и казалась одновременно и уральской Лорелеей, и святой Барбарой, у которой чудом выросли длинные волосы, чтобы прикрыть её наготу от мучителей-язычников.

— Староста седьмого вагона вас слуша-а-ат, гражданин начальник, — пробасила Фиса, придерживая волосы на груди, как держат наброшенную на плечи шаль.

Соловей с плохо скрытой досадой уточнил свои распоряжения, а этапницы седьмого вагона окружили свою деловитую, смышлёную старосту кольцом любви и дружбы.

♦ Ратушинская

Женщинам свойственна стыдливость? Так вас будут раздевать догола при обысках, а пока вы под следствием — выведут вас в баню, а туда «совершенно случайно» войдут гогочущие офицеры КГБ. А в лагере вам придётся доказывать и врачу, и начальнику лагеря, и прокурору — сколько воды и ваты нужно женщине для самых интимных надобностей. И докажете, но после четырёхмесячной войны. А уж сколько сальностей наслушаетесь тем временем!

♦ Толоконникова

В другом отряде неуспевающих новеньких швей раздевали и голыми заставляли шить. С жалобой к администрации никто обратиться не смеет, потому что администрация улыбнётся в ответ и отпустит обратно в отряд, где «стукачку» изобьют по приказу той же администрации. Начальству колонии удобна контролируемая дедовщина как способ заставить осуждённых тотально подчиняться режиму бесправия.

♦ Ратушинская

…самым тяжёлым и самым наказуемым преступлением в лагере считалось обратиться к начальству с какой бы то ни было претензией. За это расправлялись ещё более жестоко, чем даже за невыполнение нормы. Ничего, кроме психологии раба (со всем душистым букетом рабских качеств), в лагере терпимо быть не может. Попробуй защитить своё человеческое достоинство — и на тебя обрушится вся административно-карательная машина.

♦ Толоконникова

…главная, основная моя претензия к колонии лежит в другой плоскости. Она в том, что администрация колонии самым жёстким образом препятствует тому, чтобы хоть какие-либо жалобы и заявления, касающиеся ИК-14, выходили за её стены. Основная моя претензия к начальству — то, что они заставляют людей молчать. Не гнушаясь самыми низкими и подлыми методами. Из этой проблемы вытекают все остальные (…). Начальство чувствует себя безнаказанным и смело угнетает заключённых всё больше и больше.

Я не могла понять причин, по которым все молчат, пока сама не столкнулась с той горой препятствий, которая валится на решившего действовать зэка. Жалобы из колонии просто не уходят. Единственный шанс — обратиться с жалобой через родственников или адвоката. Администрация же, мелочно-мстительная, использует все механизмы давления на осуждённого, чтобы тот понял: лучше от его жалоб никому не будет, а будет только хуже.

♦ Ратушинская

Самочувствие своё мы обсуждать с ним не стали, предложили лучше прислать нам врача. Но вот обсудить нарушение законности — это мы готовы.

— По закону вы не имеете права говорить о других — только о себе!

— А как же Конституция?! — не выдержала Таня.

— Никаких конституций! — изрёк блюститель закона Осипов.

Музей боевой славы

Несколько месяцев назад в ленте Facebook я наткнулась на короткий видеоролик, который поставил меня в тупик. Под негромкую мирную музыку нарисованный поезд, предназначенный для этапирования зэков, едет по нарисованной Мордовии от зоны к зоне. Что это, кому это и о чём?

Всемогущий Интернет довольно быстро отыскал мне автора, который на своём сайте объяснял, что анимация была сделана для музея Управления Федеральной службы исполнения наказания (УФСИН) по республике Мордовия.

Сожалею, но узнать, что показывает посетителям мордовский тюремный музей, мне не удалось. Но взамен мне встретился другой — музей Истории Усольского ИТЛ НКВД СССР города Соликамска Пермского края.

«В течение текущего года музей посетили гости из нескольких регионов России, из Латвии и даже из Австралии. Это родственники воинов Великой Отечественной войны и репрессированных.

Так, в 2012 году музей в составе 60 организованных экскурсий посетили 839 человек. Из них учащиеся школ города Соликамска и Соликамского района, гости города, слушатели учебного центра ГУФСИН, ветераны уголовно-исполнительной системы, сотрудники ГУФСИН России по Пермскому краю.

Проводя расширенные лекции и экскурсии, председатель Совета ветеранов Соликамского отдела ГУФСИН полковник в отставке Сергей Ерофеев особое внимание уделял патриотическому воспитанию подрастающего поколения. Ведь Соликамск — это небольшой город, поэтому почти в каждом классе есть дети, внуки и правнуки сотрудников уголовно-исполнительной системы. И им интересна история Усольлага — история своих отцов, дедов и прадедов.

Сергей Ерофеев старался каждую экскурсию выстраивать индивидуально, ведь в музее хранятся архивные материалы и экспонаты, способные заинтересовать любого посетителя. Широко представлены материалы по репрессированным, немцам-трудармейцам, Героям Великой Отечественной войны, священнослужителям».

Очень сраведливо, не правда ли. Всех пускают и для каждого — свои стенды. Родственникам репрессированных, скажем, — налево, а потомкам «вохровцев», желающим историю дедов, — направо. Всё вместе получается патриотическое воспитание.

***

Одно из самых унизительных чувств я испытываю, когда на редакционную или личную почту приходят весёлые пресс-релизы от пенитенциарной службы: коллективные свадьбы и венчания ЗК, конкурсы талантов ЗК, вот вам фото, как ЗК весело овощи в банки закатывают, а вот — как наши «питомцы» красиво украсили тюремный двор лебедями из покрышек или снежными черепашками (по сезону).

Это чертовски унизительно. Цирк дрессированных людей.

Я отнюдь не заблуждаюсь относительно «сидельцев», но это знание никак не оправдывает лучезарное лицемерие администрации.

Вот отчёт омбудсмена — «Мониторинг мест несвободы-2012». Много букв и говорящие картинки. И это, как вы понимаете, только крошечный кусочек реального положения дел.

И ещё одна, последняя, цитата из Ратушинской:

Когда я, ещё недели не пробыв в зоне, спросила Татьяну Михайловну:

— А что всё-таки самое паршивое в лагере?

Она, уже и ШИЗО прошедшая, и лагерную «больничку», ответила мне, ни секунды не поколебавшись:

— Постоянное враньё.