Юрий Шевелёв: демонтаж памяти

В среду сбили, разбив на несколько частей, памятную доску в честь выдающегося (это определение учёных-языковедов) филолога, языковеда Юрия Шевелёва с дома по Сумской улице. «Грехи» учёного, приписанные ему советской властью, до сих пор не дают покоя некоторым «блюстителям благонадёжности».

Харьков не умеет чтить своих выдающихся земляков. Или не хочет. Не прошло и месяца со дня установления (к слову, неординарного) памятной доски в честь филолога, языковеда, уроженца Харькова Юрия Шевелёва, как её велено снять. За это проголосовали 65 депутатов городского совета.

Не успели избранники уйти на перерыв, как памятную доску уже «демонтировали». Именно так, в кавычках, потому что трое неизвестных, двое из которых прикрывали лица капюшонами, варварски разбили её с помощью лома и топора. Вместо того, чтобы аккуратно снять и отдать владельцам — инициаторам установления. В общем, налицо акт вандализма, подсудное дело.

Позже мэр Харькова Геннадий Кернес цинично вопрошал у депутата фракции БЮТ, мол, не ваших ли рук дело? Полно-те, господин мэр, те, кто ратовал за установку памятного знака, уж никак не будут «демонтировать» его таким диким способом.

Ну да ладно, это следствие. Вернусь к истокам: напомню вкратце суть вопроса и мотивировку решения большинства местного депутатского корпуса, которое они в итоге приняли.

Два года тому назад, в мае 2011-го, Городская комиссия по вопросам топонимики и охраны историко-культурной среды (кратко её называют топонимической комиссией) решила установить памятную доску в честь Юрия Шевелёва на доме №17 по Сумской улице, так называемом доме «Саламандры», где он жил с 1915 года по 1943-й. Просьба об увековечивании памяти учёного исходила от Фонда национально-культурных инициатив имени Гната Хоткевича. Два последующих года шёл сбор средств на создание мемориальной доски. Наконец 5 сентября нынешнего года должно было стать днём открытия доски, созданной харьковским скульптором Александром Демченко по эскизу местного же художника-графика Валерия Бондаря. Однако не стало.

Памятную доску открыли на два дня раньше, на исходе 3 сентября, поздно вечером, при свете автомобильных фар. Такая поспешность объяснялась тем, что в этот день стало известно о назначенном на утро 4 сентября, то есть в канун официального открытия, внеочередном заседании топонимической комиссии. Членов комиссии собирали так поспешно, что некоторым забыли сообщить: например, профессору каразинского университета Игорю Муромцеву, одному из активистов установления памятной доски Шевелёву. Кстати, Муромцев переписывался с выдающимся коллегой.

Заседание комиссии было бурным, с эмоциями и криком. В итоге заместитель главы топонимической комиссии Алексей Хорошковатый (глава комиссии — мэр Харькова) огласил итог: признать собственное решение двухгодичной давности об установке памятной доски Шевелёву поспешным и дополнительно изучить документы о деятельности учёного в 1941-43 годах в оккупированном немцами Харькове. Для этого направить в «соответствующие» органы запросы. Ни слова о том, чтобы снять доску, в решении не было.

Позже выяснилось, что в протоколе комиссии объявились и другие пункты, о которых Хорошковатый ничего не сказал. А именно о том, чтобы «рекомендовать Харьковскому городскому голове рассмотреть вопрос об отмене распоряжения городского головы от 06.07.2011 года №2928 ввиду необходимости повторного рассмотрения вопроса установки мемориальной доски Ю.В. Шевелёву в г. Харькове». Переводя с бюрократического языка на нормальный — снять памятную доску. То есть документ сфальсифицирован. Подробнее об этом можно прочитать здесь. 

Поводом же для спешного сбора топонимической комиссии послужило обращение представителя Компартии Украины Владимира Лушницкого и главы Антифашистского комитета Харьковщины Нисона Ройтмана. По их мнению, прославлять Юрия Шевелёва нецелесообразно, так как он фашист и коллаборационист: «активно сотрудничал с оккупантами во время войны». При этом ровно ничего они не привели в доказательство его участия в «пособничестве». Вместо доказательств поминали работу в газете «Нова Україна» (которая выходила в оккупированном Харькове с декабря 1941 года по апрель 1943-го; была предъявлена копия этой самой газеты с большим портретом Гитлера на первой странице номера за апрель 1942 года, посвящённого дню рождения фюрера) и работу в городской управе.

Увы, ни защитники, ни обвинители Шевелёва не удосужились привести хоть одну статью учёного, помещённую в «Новой Украине».

Что ж, попробую восполнить этот пробел, а заодно и разобраться в том, можно ли считать Юрия Шевелёва «предателем» и «фашистом».

Сперва о том, был ли Юрий Шевелёв «фашистом». Как бы этого ни хотелось его обвинителям, придётся признать: нет, не был. Поскольку ни в НСДАП, ни в какой другой нацистской, фашистской, даже радикальной или хотя бы умеренной националистической партии Шевелёв не состоял и никаких лозунгов в русле этих идеологий не провозглашал.

Теперь по поводу работы Шевелёва в газете «Нова Україна».

Ознакомиться с газетой достаточно сложно. Её экземпляры есть только в одном месте: Государственном архиве Харьковской области, корпусе, что на Московском проспекте, 7. Не уверен, что после всех событий, связанных с увековечиванием памяти Шевелёва, можно будет свободно полистать газеты; я же успел, и в моём распоряжении есть фотокопии газет со всеми статьями учёного.

Юрий Шевелёв работал в газете «Нова Україна» с перерывами чуть больше года. Газета представляла из себя, в общем-то, агитлисток военного времени, тщательно контролируемый оккупационными властями. Программные статьи писали немецкие авторы, либо редакция перепечатывала их из немецких же газет. Остальные прославляли в той или иной степени успехи немецкого оружия, в фельетонах «разоблачали жидов», повествовали в бравурном тоне о «новой» жизни на землях Харьковщины и соседних областей, давали практические советы.

Шевелёв не входил в состав редакции, он был внештатным сотрудником. За время работы в газете напечатал ровно 20 статей. Шесть под псевдонимом Г. Шевчук, 14-ть — под собственной фамилией.

Вот их перечень:

Шевчук Г. «Уярмлена мова». 11 декабря 1941 года, №3.

Шевчук Г. «Визначний український діяч. До роковин смерти О. Потебні († 11-ХІІ 1891 р.)». 25–26 декабря 1941 года, №13.

Шевчук Гр. «Перша ластівка». 4 февраля 1942, №20.

Шевчук Гр. «Брудні наміри большевиків». 21 февраля 1942, №34.

Шевельов Гр. «Леонід Глібов». 5 марта 1942, №44.

Шевельов Юрій. «Я на сторожі коло їх поставлю слово» 9-10 марта 1942, №48.

Шевельов Гр. «Сніп» (До початку української журналістики). 15 марта 1942, №53.

Шевельов Гр. «Молодик» (До початку української журналістики). 19 мата 1942, №56.

Шевельов Юрій. «Великдень рідного слова». 5 апреля 1942, №70.

Шевельов Юрій «Орест Левицький». 15 мая 1942, №103.

Шевельов Юрій «Микола Костомаров (125 років з дня народження)». 16 мая 1942, №104.

Шевельов Юрій «Високе завдання. Харків 15 серпня 1942». 15 августа 1942, №181.

Шевельов Ю. «Поет Кубані (Сто років з дня народження Василя Мови-Лиманського)». 19 августа 1942, №184.

Шевельов Ю. «Спиридон Черкасенко». 1 ноября 1942, №247.

Шевельов Юрій «Культура мови. Харків, 14 листопада 1942». 14 ноября 1942, №258.

Шевчук Гр. «Замість рецензії (Міркування в театральній залі)». 15 ноября 1942, №259.

Шевельов Юр. «Душа співає (Лірика Олександра Олеся. До дня народження поета – 4. ХІІ. 1878)». 4 декабря 1942, №275.

Шевчук Гр. «Ідучи з концерту». 10 января 1943, №6.

Шевельов Ю. «До джерел живого слова». 16 января 1943. №11.

Шевельов Ю. «Василь Пачовський (З літературної спадщини)». 28 января 1943, №21.

Я думаю, что вряд ли кто-то из взявших на себя смелость обвинять Шевелёва в «пособничестве» удосужился прочитать эти статьи. Более того, один из них написал в своём блоге, дескать, достоверно мы не знаем, что он там писал. Вы, возможно, не знаете, я — знаю. И я вам помогу — я буду цитировать статьи Шевелёва. Понадобится — готов предоставить их полностью, в электронном виде.

Итак, все статьи Юрия Шевелёва в «Новой Украине» — сугубо культурологические, посвящены украинскому языку, писателям и языковедам. Два исключения — «Брудні наміри большевиків» в номере 34 за 21 февраля 1942 года и «Замість рецензії (Міркування в театральній залі)» в номере 259 за 15 ноября того же года. Первая заметка… о вшах. Точнее, об антисанитарии, которая царила при советах и могла стать причиной эпидемии в Харькове весной 42-го. Вторая — впечатления от посещения оперы в драматическом театре. Собственно, не от самой оперы, а от поведения публики.

Вот эту последнюю статью «Замість рецензії» сам Шевелёв приводил в своих воспоминаниях «Я-мене-мені (І довкруги)» как ту единственную, за которую хоть как-то смог ухватиться КГБ в своей кампании по очернению учёного в глазах американских и европейских коллег.

Воспоминания Юрия Шевелёва легко найти в Сети, в цитируемых местах я даю две цифры: первые — так, как пронумерованы в воспоминаниях, загруженных отсюда; вторые, после точки с запятой, — из книги, выпущенной харьковским издательством «Фолио» в 2012 году, том первый.

Вот что писал Шевелёв о своей статье «Замість рецензії»:

«Було це про виставу «Тоски» в приміщенні харківської опе­ри. Кажу — в приміщенні, бо звичайну харківську оперу вивезли, і ця «Тоска», здається, єдина за час німецької окупації оперна вистава, була напіваматорська. Та в моєму репортажі не йшлося про співаків чи оркестру, а про публіку. Публіка була там двох, сказати б, сортів, і козли були суворо відокремлені від овець. Партер був відданий німець­ким військовикам, горішні поверхи продавалися за гроші «тубільцям». Ці дві публіки поводилися цілком відмінно. Німці сиділи тихо й слухали му­зику й співи, може, смакуючи екзотику італійської опери мовою міс­це­вих «дикунів». На горішніх поверхах стояв гамір розмов, шумні ре­акції на сценічну дію, навіть де-не-де відбулися бійки. Я протиставив дві поведінки й ставив німецьку поведінку в зразок харківській «ґа­льорці». Коли в середині шістдесятих років, уже в Америці, Іван Білодід, заохочуваний Романом Якобсоном, у гармонійній співпраці з КҐБ взяв­ся розшукати докази моєї нібито співпраці з нацистами (в радянсь­кій термінології «фашистами»), йому гостинно відкрили ультратаємні фонди публікацій німецького засягу, і єдиний компромітаційний мате­ріял, що він знайшов, була ця замітка плюс мої власні спогади в перед­мо­ві до моєї «Не для дітей». Цього було досить, щоб майже всі його послідовники, розміщені тоді майже в усіх провідних університетах Америки, почали ретельно виконувати директиву». (стр. 155; стр. 357-358).

Дабы не быть обвинённым в излишней доверчивости — всё-таки мемуары, кто же пишет в них полную правду, — а тем паче выборочном цитировании, недоговорённостях ввиду якобы заангажированности, приведу, как говаривали во времена оны, «в помощь агитатору и пропагандисту», эту статью полностью. Вот она.

Да уж, «прегрешения» Шевелёва налицо: и немецкие воины у него «культурные» и «идейные», большевизм оставил «ужасное наследие», в общем, сразу видно — предатель и приспособленец. С точки зрения поражённых бациллой советской идеологии.

Собственно, в каждой статье Шевелёва есть выпады в адрес большевиков, куда ни глянь — везде это самое пресловутое «ужасное наследие»: то украинский язык запрещали и над правописанием измывались («Уярмлена мова», 11.12.1941 и другие), то вообще издевательство над собственным народом, как в статье «Брудні наміри большевиків» от 21 февраля 1942 года, о которой я упоминал выше. Вот из неё и приведу выдержку:

«Населення країни було позбавлене елементарних житлових вигод, мила постійно бракувало, лазні працювали далеко не скрізь і з перебоями, епідемічні хвороби ніколи не вщухали остаточно в «країні перемігшого соціялізму», але в розпорядженні всесильного деспота було досить робочої худоби, званої «трудящими СССР», і якійсь зайвий мільйон мерців зовсім його не бентежив».

«Нова Україна», № 34, 21.02.1942

Безусловно, совершенно крамольные вещи с точки зрения советской идеологии. Но уже 22 года как независимое украинское государство её не исповедует. Или мне так кажется?

Более того, здесь ведь нет ни слова лжи! Нет, для тех, кому Сталин по-прежнему отец родной, это всё сплошная и наглая ложь, за которую наверняка нужно «контру» ставить к стенке. Но к этим товарищам просьба не беспокоиться. Сам же Шевелёв писал, что ему ни разу не пришлось написать ни слова лжи:

«Сама спів­праця з «Новою Україною» не ставила переді мною морально-етич­них проблем. Я не кривив душею і не писав нічого проти своїх пе­ре­ко­нань. Я не міг писати всього того, що хотів би, але слід було ско­ри­ста­тися з нагоди і висловити те, що можна було тоді, а не можна бу­ло довгі роки перед тим. Більшого компромісу з сумлінням вимагали ті кілька речей, що я опублікував у радянський час, перед війною. Бо під німцями від нас таки не вимагали, щоб ми кожного разу згадували Гітлера й націонал-соціялізм, а в радянських умовах ніщо не йшло без по­хвали геніяльному вождеві… Не мало б сенсу передруковувати сьо­годні те, що я друкував у «Новій Україні», бо це речі поверхові, ком­пілятивні й без великого інтелектуального навантаження, але з погляду морально-політичного їх можна було б передрукувати тепер не чер­воніючи». (стр. 155-156; стр. 358-359)

Лишнее подтверждение тому, что на компромиссы с убеждениями Юрий Шевелёв не шёл, опять же находим в его воспоминаниях. Его статью о Петлюре как литературном критике не приняли, так как тема Петлюры вообще была запрещена. А когда от всех авторов потребовали употреблять выражение «жидо-більшовицкий», он ни разу себе этого не позволил. И правда, ни в одной из 20 статей Шевелёва вы не найдёте ни подобных выражений, ни тем более призывов к уничтожению кого-либо, даже большевиков.

Не буду останавливаться на другом показательном факте: немец по крови, урождённый Шнейдер, Юрий Шевелёв сознательно не стал получать статус фольксдойче, который давал определённые привилегии, по крайней мере дал бы возможность не голодать ему и его матери. Об этом писали достаточно много.

И ещё несколько слов об условиях работы в «Новой Украине» от самого автора:

«Я мав сам підшукувати собі теми, але на початок він (Николай Оглоблин — коллега Юрия Шевелёва, до войны — преподаватель истории украинской литературы в Институте журналистики, во время войны — секретарь газеты «Нова Україна» — ред.) просив на­писати про стан української мови в радянській Україні, і це був мій де­бют у піднімецькій пресі. Можливості були обмежені. Міжнародна ін­формація надходила з німецьких джерел, пересіяна й цензурована, ре­дакційної думки ніхто тут не питав. Ніякої програми на майбутнє га­зета не могла мати, на це була відповідь, що спочатку треба виграти вій­ну, а тоді ладнати всі справи. Про минуле українське теж належало мов­чати в усіх тих випадках, коли воно було хоч трохи самостійне, а ще більше — коли самостійницьке. Єдине, що було дозволене, це кри­тика недавнього совєтського минулого. Але і це вже було для нас, для мене щось. Речі з того минулого можна було назвати своїми імена­ми, можна було згадати факти утисків і переслідувань і цю можливість, фак­тично майже єдину, треба було використати. […]

Я жив добрий десяток років у країні, де Тичина, Рильський, Ба­жан і леґіони менших змагалися в одах на честь Сталіна. Я мало не за­був про ті часи, коли поезія була поезією, а не вправами на завдану тему. Тепер прийшли німці, яких я ждав. Вони не привезли нічого до Хар­кова: ні товарів, як наївно сподівалися міщухи, ні уряду на чолі з Винниченком, як думали дехто з інтеліґентів і селян, ні видань для «ту­більців», навіть пропаґандивних. Єдине, що вони привезли й щедро на­діляли, був портрет Гітлера, як і належало, ввесь у брунатних тонах і витриманий у дусі соціялістичного реалізму, з написом білими літера­ми «Гітлер визволитель». Із плетива сталінославної поетичної традиції і моїх справжніх сподівань визволення від німецького походу виросла моя, з дозволу сказати, поезія, в якій я оспівував — ні, хвалити Бога, не Гітлера, але марш німецького війська на Схід. Уже що хочете, а та­кий вірш, думав я, буде вітаний на шпальтах нової газети. Він не був. Микола Миколайович (Николай Оглоблин — ред.) повернув його мені. Він, напевне, знав про нім­ців і їхні справжні наміри більше, ніж я, але він був досить обережний, щоб про це не говорити. Але він просто зазначив мені, що «Нова Укра­їна» — газета українська і нема причин, щоб вона оспівувала німців. Я засвоїв цю научку на все життя і не оспівував більше країн і армій тих країн як визволителів, хоч не можу сказати, що такий жанр у нас ніколи не практикується». (стр. 154-155; стр. 355-356)

В этих строках — и отношение Шевелёва к новому режиму. Об этом он не раз говорил на страницах воспоминаний. Шевелёв был трезвый человек, не заражённый никакой разновидностью идеологии — ни коричневой, ни красной, — и не собирался отдавать жизнь ни за Сталина, ни за Гитлера. Именно поэтому не явился на воинский учёт, когда сняли «бронь», которая у него была как у доцента, до серьёзных поражений Красной Армии, и не сделал попытку эвакуироваться из Харькова. За что ещё в 60-х советские пропагандисты попытались навесить на него ярлык «дезертира» и что с охотой подхватили нынешние неразборчивые невежды. 

Подробнее об этом можно прочитать в воспоминаниях Шевелёва «Я-мене-мені (І довкруги)», процитирую часть их:

«Ще перед всту­пом німців до Харкова я знав, що ця війна — не моя, що Гітлер і Сталін мені однаково ворожі, а прочитавши «Mein Kampf», я оста­точно в цьому переконався. Інших сил у цьому безглуздому двобої я не до­бачав. Так, я хотів самостійної України, але я не бачив жодного шан­су на її постання. Моїм завданням, отже, здавалося, було тільки пе­ре­сидіти, не бути втягненим до навали нищень і смертей, не опини­тися ні в радянському, ні в німецькому війську. Це було єдине, чого я був пев­ний, це мотивувало мої кожноденні вчинки або брак учинків. […] Один з радянських журналістів, що спеціялізуються на пасквілях про людей з другого боку барикад, що працюють на матеріялі, скупо від­міряному їм керівниками з КҐБ, без доступу до першоджерел, не мав­ши іншого проти мене «компромітуючого» матеріялу, закидав мені, що я «ухилився» від служби в радянській армії. Мушу визнати: він мав повну рацію. Правда, ухилятися в буквальному сенсі мені не до­велося, бо перед відступом радянців мене зняли з обліку і сказали, ку­ди приїду, — взятися там на облік. Але я нікуди не приїхав, а в під­німецькому Харкові братися на облік не було де. Та якщо не в дії, що бу­ла внеможливлена, то в намірі я таки постановив ухилятися, і тут мій бідолашний «біограф» має рацію. Він міг би тільки додати, що ухи­лявся я і від затягнення до німецького війська, і тут мені справді до­водилося ухилятися активно, і була хвилина, коли здавалося, що я про­грав. Та «судьба Евгения хранила», і я лишився цивільним на все життя». (стр. 172; стр. 396-397)

Заканчивая тему сотрудничества Шевелёва с немцами, скажу, что ему припоминают ещё два места работы: в библиотеке городской управы и в самой управе. В библиотеке Шевелёв должен был отделять большевистскую литературу, предназначенную для изъятия. Но не уничтожали даже сочинения Ленина со Сталиным, вспоминал Шевелёв. Видимо, руки не доходили. 

В управе же будущий выдающийся учёный, как он сам пишет, заведовал печатями, то есть отвечал за то, чтобы каждая организация имела свою. Он должен был собирать заявления для разрешения на печати и относить их в немецкую военную комендатуру некоему капитану на утверждение, затем отдавать просителям. Наконец осенью 1942 года Шевелёв получил преподавательскую работу в украинском обществе «Просвіта».

«І було це, поза всяким сумнівом, дією неле­ґальною, бо шкільництво в Харкові було під забороною, а на ви­щому від початкової школи рівні — й поготів», — вспоминал об этом Юрий Шевелёв.

Ещё одно обвинение, которое пытаются навесить выдающемуся харьковчанину. Дескать, он поселился в комнатах, из которых выселили евреев, о чём с радостью и сообщил в воспоминаниях. А куда, мол, выселяли харьковских евреев гитлеровцы, известно — в Дробицкий яр. Так вот, заявляю со всей ответственностью: это абсолютная ложь. Авторы этой несуразицы либо плохо читали воспоминания Шевелёва, либо сознательно исказили его высказывание, немного недоговорив. В последнее я верю охотнее. 

Прежде всего, Шевелёв вернулся в собственную, его семье принадлежащую с 1915 года квартиру, 25 октября. К тому времени две еврейские семьи — фармацевтов Бимбатов и энкаведиста, фамилию которой автор не помнит, — уже выселились. А это значит, господа лжецы, что их оттуда эвакуировали ещё до занятия Харькова немцами.

Что касается пятикомнатной квартиры, в две комнаты которой въехали Шевелёв с мамой, мать Юрия Владимировича Варвара Владимировна купила её в новопостроенном доме «Саламандры» в 1914 году, когда он ещё достраивался. В следующем году они поселились в квартире, окна которой выходили во двор и на Рымарскую, а после революции их, как водится, «уплотнили». Мама с сыном вынуждены были поселиться в маленькой комнатёнке для прислуги, а чтобы их вообще не выкинули из этого дома, особенно когда там располагался трест, мать Шевелёва вынуждена была мыть полы в этой же организации.

Хотелось бы мне знать, факт «уплотнения» в 20-е годы не смущает тех, кто считает Шевелёва фашистом?

Наконец, учёному вспоминают якобы неоказание помощи его лучшему, как он сам писал, студенту Олесю Гончару, будущему известному писателю. В 41-м он оказался в лагере для военнопленных и передал весточку своему учителю с просьбой помочь, но тот якобы не захотел. Или не смог.

Это действительно самый тёмный момент в биографии учёного. Дошла ли эта весточка до него? Мог ли он действительно хоть как-то облегчить участь Гончара? Этого уже не узнает никто. Юрий Шевелёв рассказал об этом в своём последнем интервью. Должен заметить, что вряд ли бы оскорблённый предательством человек пил бы с предавшим его спокойно чай. Это моё мнение.

Кажется, я вспомнил все «грехи», предъявленные Шевелёву его харьковскими посмертными «обвинителями».

Счёт этот не нов. Ещё в 60-х его пытались предъявить к оплате тогда живому учёному — не вышло. Теперь вот посчитались с мёртвым. Мифическое сотрудничество с оккупантами, абсолютно надуманные обвинения в фашизме и прочая чушь оказались весомее его многочисленных академических титулов, Шевченковской премии да просто поистине выдающихся научных заслуг (о вкладе Юрия Шевелёва в языкознание подробно можно прочесть здесь).

Инспирировал обвинения по адресу учёного в своё время, по воспоминаниям самого Шевелёва, официальный советский языковед и филолог, радетель русско-украинского двуязычия, а по совместительству, судя по всему, сексот, Иван Белодед. Подстрекал его тогда, опять же, как утверждал Юрий Шевелёв, коллега Шевелёва по Гарвардскому университету Роман Якобсон.

Сейчас в Харькове давнишний почин реанимировали коммунист и «антифашист». В первом случае — это диагноз. Нет-нет, я вовсе не ругаюсь, это действительно диагноз, в том смысле, что здесь всё понятно: убеждения, мировоззрение, отсутствие широты взглядов и возможности хоть малейшего допущения иной точки зрения, отличной от собственной, колебания только с линией партии и так далее.

Со вторым сложнее. В особой деятельности местные «антифашисты» как-то не замечены, но вот об общеукраинских, так сказать, антифашистах, «МедиаПорт» писал, когда они образовали Антифашистский форум.

Трясти копией газеты с портретом Гитлера — это ещё не доказательство (впрочем, посмотрим, примет ли это к сведению самый гуманный в мире харьковский суд 27 сентября). Сколько талантливых советских журналистов работали в газетах, где с куда большей частотой печатали портреты Сталина. Что теперь? Объявлять их коллаборационистами, продавшимися советскому оккупационному режиму, который совершенно по-захватнически вёл себя в Украине?

Что касается обвинения в коллаборационизме вообще, то это тоже пройденная история. Советская власть навесила это определение практически на всех, кто остался на оккупированной территории. Об этой «каиновой» печати говорил потомственный харьковчанин Валерий Чернай в интервью «МедиаПорту». Об этом же можно прочитать в воспоминаниях нашей землячки Людмилы Гурченко, пережившей оккупацию в Харькове.
 

«…В  классе  вновь  прибывшие объявляли оставшимся при  немцах бойкот. Я ничего не понимала и мучительно думала: если я столько пережила, столько видела страшного, меня, наоборот, должны понять, пожалеть… Я  стала бояться людей, которые смотрели на меня с презрением и пускали вслед: «Овчарочка». Ах, если бы они знали, что такое настоящая немецкая овчарка.

Если бы они видели, как овчарка гонит людей прямо на смерть, прямо в душегубку… эти люди бы так не сказали…

И только когда на экранах пошли фильмы и хроника, в которых были показаны ужасы, казни и расправы немцев на оккупированных территориях, эта «болезнь» постепенно стала проходить, уходить в прошлое».

В оккупированном Харькове какая-никакая, но теплилась жизнь: работал театр, несколько медучреждений, какие-то магазины, мастерские и так далее. Все эти люди, которые пытались элементарно не умереть с голоду, тоже предатели? По советским меркам — да. Но мы живём не в Советском Союзе!

То, что произошло в Харькове вокруг увековечивания памяти Юрия Шевелёва, могло случиться — моё глубочайшее убеждение — либо из-за тотального невежества, либо из-за абсолютного нежелания расстаться с мифами и стереотипами ушедшей вроде бы эпохи. По каким причинам — убеждению ли, или же конъюнктурным — неважно. 

Пока есть спрос, эти люди будут всячески поддерживать самые махровые совковые комплексы вместо того, чтобы избавляться от них. В итоге те, кто сотрудничал с НКВД-КГБ, будут прощаться, «свои» палачи и убийцы будут милее «чужих». А ведь маркерами советской эпохи мы обозначаем свою принадлежность к ней, более того — преемственность и последовательность в реализации этой преемственности. Это значит, что покуда в Харькове стоят памятники Ленину, а улицы носят имена большевистских лидеров — того же Ленина, Косиора, Петровского, Постышева — Харькову никогда не выбраться из прошлого, а соответственно, и не быть по-настоящему европейским, как бы ни надраивали его витрины.

И полвека назад, и сейчас Шевелёва клеймили за его украинство, желание видеть свой народ, страну независимыми. Тогда нападки на него были объяснимы — советская власть таких вольностей не допускала. Сейчас власть не советская — нападки продолжаются… 

Юрий Шевелёв писал о том, что было четыре Харькова: казацкий — слобод, хуторов и ремесленников, был провинциально-купеческий, был столичный периода Возрождения — символ украинского урбанизма, вздыбленной и мятежной Украины. Просуществовал этот третий Харьков очень недолго, на смену ему пришёл четвёртый — советский, деградировавший и закосневший. Начался он восемь десятилетий назад и продолжается до сих пор, несмотря ни на какие перемены.

Прав, тысячу раз прав был выдающийся учёный: обязательно должен быть пятый Харьков — новый, свежий, думающий.