Как я по костям фашистским топтался. Мемуары о ленточке

Задумывая этот текст, я сомневался: не рано ли сочинять мемуары в моем в некоторых местах еще нежном возрасте… но решил рискнуть. Тем более, что тема-то моя вечнозелёная: вечнозёленая вырубка в лесопарке, вечнозелёные протесты, вечнозелёный фронт.

Им тут давеча (Зелёному Фронту (ЗФ), в смысле) год исполнился. Я пришёл, смотрю, а ленточки у них на одежде, на сумках, все такие, знаете, насыщено зеленые, яркие, как будто и не было этого года. А моя, что на запястье, совсем уже побледнела и свернулась, превратившись в шнурок. Она у меня на руке уже год и висит, с тех самых пор. И я порой задаюсь вопросом – зачем.

Помню, как её надевал. Чувство было неприятное – мол, какие-то мутные люди, чего-то протестуют, хотят, небось, как все, до кормушки, вот и лезут, как могут. А я не с ними, я честный, и до кормушки не хочу, да и не пустят меня туда… Но вот только — так мне нравилось в те месяцы таскать всякие разные штуки на руках, всякие феньки, шнурочки и прочее, что взял да нацепил, завязал и стал жить дальше, присматриваясь.

Присмотрелся быстро. Через считанные дни всё это разогнали (правда, я там успел разочек переночевать), всё срубили, и я стал проникаться своей ленточкой всё больше. Такое было чувство фасона «нас бьют, а мы крепчаем», будто эта ленточка придаст недюжинную массу руке, когда потребуется нанести ответный удар.

Простите, я больше так пафосно не буду.

Не буду и хронологию этих баталий пересказывать, мутит от неё уже. Только помню, искупав свою ленточку в реке и в море, я ощутил влияние своей ленточки так, как никогда раньше. Не помню, что тогда было, какая-то очередная прессуха кого-то из ЗФ на какую-то условно злободневную тему. Но. После неё я примчался на работу, как в нежный возраст ужаленный, встал перед руководством весь в мыле и начал сбивчиво, задыхаясь и размахивая руками, рассказывать, что они там такое сказали. Такое сказали, и вот такой вот номер телефона дали, и нужно срочно звонить, и выяснять, и всё горит, и время против нас.

«Остановись – сказало мне мое руководство, глядя на меня несколько офонаревшим, как мне теперь помнится, взглядом. – Объясни толком, что случилось». Я объяснял ещё и ещё, всё спокойнее. «Так. Для начала успокойся, потом позвони, скажи вот то-то и так-то, а там посмотрим, чего дальше» – сказало моё руководство. И я куда-то вышел, где не было людей, на что-то сел и уставился на свою ленточку.

«Как легко превратиться из человека в общественного деятеля – думал я в дурной от жары голове. – Как легко и как сладко». В общем, сделал я тогда всё очень спокойно и даже, в общем-то, толково, но дело не в этом. Дело в том, что ленточку с запястья я всё равно не снял. Вот что мне та ленточка, казалось бы. Разве что память о тех, самых первых днях и неделях, и о той ночи, которую я, к своему счастью, провел там.

А потом была осень, и кто-то спросил меня: «Ну, и что с того, что вы там толклись? Дорогу-то всё равно построили». И я не нашёлся, что ответить. А потом была зима, и кто-то сказал мне: «Нужно быть вне и над, а ввязываться не моги», и я только презрительно фыркнул и не стал спорить. Тем более, что тогда ЗФ крайне неоднозначно на выборы ходил… Да и толкать всю тираду, начиная с «дело тут не в дороге» и заканчивая бессвязным потоком речи, густо сдобренным матом, – дело нелегкое, а при частом повторении надоедает.

А потом кончилась зима, и меня прямо-таки потянуло в те места. Гуляя, шатаясь по городу с тяжелой душой, сам ли, с кем-то, я всё норовил попасть на эту новую дорогу, пройти по ней от начала до конца, от (сколько ж раз я писал следующую фразу) улицы Сумской до перекрестка Новгородской и Динамовской. И чего мне там? Не места былой славы, не место преступления, ничего подобного. В конце концов, я просто там работал. Вот только в Октябрьский военкомат или на ферму в Богодуховском районе меня совершенно не тянет. Значит, было что-то ещё. Может, разве, та ночь, которую я там провёл. Не спал. Хорошо, что не спал.

Весь день был концерт. Единственный большой концерт в поддержку вечнозелёной затеи, прошедший в лагере. И там были все. Огромное количество известных и неизвестных музыкантов, журналисты и вообще, разные-разные люди. Там выяснил, кстати, что в Харькове есть достаточно много действительно хороших и искренних музыкантов, а не, простите, слобожанский ансамбль «песни и пляски». Они есть и, если надо, они могут быть даже сразу в одном и том же месте.

А когда совсем стемнело, музыканты кончились, собрались и ушли. С ними ушли все лишние и необязательные люди, а я вот почему-то остался. И всю ночь горели костры, и вокруг костров сидели люди, и с переменным успехом что-то пели под гитары и там-тамы. И туда-сюда ходил человек по имени Саша и прозвищу Завхоз, который высматривал бутылки пива и строго их запрещал. И пиво, в самом деле, не пили. Над нашими головами гроздьями висели звёзды, а между нами и ними стояли стволы деревьев. Тогда еще стояли.

Прошло много времени, на уже во всю строящейся дороге нашли человеческие кости, которые вроде как принадлежали погибшим в этих местах фашистам. На них-то – подумать страшно – на них и происходили все эти праведные бои. В тот день я приехал на просеку с фотоаппаратом и надписью «Пресса» и в сторонке разговорился с двумя или тремя милиционерами. «Чушь. Мы недовольны тем, что мы здесь делаем. Нам нужно расследовать убийство, а мы по милости этих недобрых людей вынуждены торчать здесь с этими погаными костями, – сказали мне два или три милиционера, если привести их речь в печатный вид. – Нет, они все купленные. Ну, может не все, но те, что тут сидят и тут ночуют – точно купленные. Кто тут станет сидеть бесплатно? Так просто не бывает», – уверили два или три милиционера. И я не стал их переубеждать. Я только скосил взгляд на свою ленточку и подумал, мол, как легко из человека превратиться в стереотипную обезьяну без своей точки зрения. И как, наверное, сладко: сказал начальник, что продажные, – значит, продажные. И думать не надо.

Та ночь после концерта прошла для меня удивительно быстро. Я и до, и после того много раз сиживал всю ночь за каким-нибудь занятием, но никогда она не проходила так быстро. Настало четыре утра, мы собрались в большой круг и обсудили, как нам следует себя вести, когда нас приедут выгонять. Поговорили, разошлись и стали ждать. Кто-то ещё играл песенки, кто-то завтракал, кто-то ушел спать. Я же лежал на сырой земле, положив голову своей близкой подруге на колени. Лежать было невероятно удобно и приятно. Было по-утреннему зябко, а на лицо капал скупой холодный дождик. Я лежал лицом вверх с закрытыми глазами и почти уплывшим после бессонной ночи сознанием.

И чувство было такое. Странное. Нехорошее и странное. Вот я лежу, дремлю. Рядом со мной близкий и родной мне человек, девушка, которая в случае чего рассчитывает на меня. А там, где-то за границей леса, может, на другом конце города, сквозь рассветные сумерки к нам едут. Люди без имен, без особой внешности, безо всякого намёка на ум. Даже и не люди – а просто есть порядок вещей, который устанавливают те, кто имеет на это деньги. Когда денег, чтобы изменить его или хотя бы в него вникнуть, недостаточно, этому порядку нужно следовать. А если его нарушить, то там, за границей леса или на другом конце города тупое исполнительное стадо по команде пакуется в машины и едет решать проблему.

Я это стадо так живьем и не видел. В то утро мы досидели до семи, кажется, часов, а потом стало уж совсем пора. И только после нашего отъезда стадо приехало и делало там всё, что обычно. А следующим утром то же стадо всех оттуда выгнало. И осталось огромное количество видеозаписей, фотографий и статей, остался так называемый общественный резонанс…

А у меня вот осталась ленточка.

Так и стали все мы жить дальше. Я искупал свою ленточку в Ворскле, в Чёрном море; она от такой жизни из зелёной превратилась в бледно-салатную и свернулась, став почти неразличимым шнурком в обилии фенек на моём левом запястье. Я до сих пор люблю бывать на всяких посиделках у Зелёного Фронта, пусть всё больше топчусь в сторонке Потому, что там собираются очень разные люди. Пусть с однообразными речами, пусть порой, как в консервные банки, запакованные в свои флаги и манифесты, но всё равно разные. Разные-разные-разные. И тем прекрасны.

Потому, что сей день, когда тяжело на душе, или когда трудности в жизни, или когда я вскакиваю после дурного сна, ко мне возвращается это чувство. Что сквозь холодные рассветные сумерки по пустым улицам притихшего на всякий случай города тупая чёрно-серая толпа едет меня ломать и убивать; решать проблему того, кто имеет для таких проблем достаточно денег. И тут уж совсем не важно, кто он, как его фамилия, – плевать. Такой есть всегда. Важно, что многострадальную ленточку я всё равно не снимаю, потому что мне западло. Страсть, как западло ходить строем в установленном кем-то порядке вещей.