Дон Хуан

И не говорите мне, что больше нет героев. Но, да, сперва нужно уточнить понятия. К чёрту географию и языковой барьер — весь мир на выбор. А главное — в адский ад прекраснодушие: террорист-гуманист Мандела говорил, что святой — это грешник, который старается.

Мне нравятся сложные люди. Они живут так, что после них есть о чём подумать. 

Хуан Хельман жил почти восемьдесят четыре года. Умер во вторник, четырнадцатого января четырнадцатого года. Две тысячи четырнадцатого.

Ответ на вопрос, кто такой Хуан Хельман, зависит от того, к кому обращается спрашивающий.

Городские клерки Буэнос-Айреса, которые занимались регистрацией новорождённых в 1930-м году, назвали бы его третим ребёнком в семье de inmigrantes judíos ucranianos (еврейско-украинских эмигрантов). Родители Хельмана, участники российской революции 1905 года, сбегали в Аргентину дважды: от Императора Всероссийского и от товарища Сталина. Он смеялся: «Я единственный аргентинец в своей семье».

Редактор журнала Rojo y Negro («Красное и чёрное») сказал бы, что Хуанито Хельман — одиннадцатилетний мальчик-вундеркинд, стихи которого он опубликовал в последнем номере. А в Университете Буэнос-Айреса интересующимся выдали бы короткую справку — Juan Gelman изучал химию; отчислен по собственному желанию.

Его желанием был «Чёрствый хлеб», по-испански «El pan duro». Это была группа молодых поэтов и писателей, которые по очереди сбрасывались на издание книг друг друга.

КАРУСЕЛЬНАЯ ЛОШАДКА

Буэнос-Айрес, вечер, звон трамвая,
гул площади, людская лихорадка.
(Скача галопом под бренчанье танго,
кружится карусельная лошадка.)

Проходят люди. На углу старуха
в помойке ищет разные остатки.
(Раскрашенная, с деревянным сердцем
кружится карусельная лошадка.)

Суровый маклер заключает сделки.
Бродяга спит, укрывшись за палаткой.
(Купаясь в смехе, в детском восхищенье,
кружится карусельная лошадка.)

Сидят влюбленные. Поспешно пишет
несчастный и глотает яд украдкой.
(Скончался соловей. Кружись, как раньше,
не плача, карусельная лошадка!)

Моя история чудесна и правдива.
Однажды в сумерки мне горько рот свела
соль одиночества. Кровь стала сиротлива.
У сердца не было ни одного крыла.

Я шел и шел… Вдали на скрипках пела жалость:
играли сумерки, чтоб стало мне грустней.
Душа медлительно в брусчатку одевалась.
(Быть в одиночестве раздетой чуждо ей.)

Я шел без света, без цветка, без друга
и без полоски моря за стеною.
И карусельная лошадка, видя,
что я так одинок, ушла со мною.

И в сердце у меня с тех пор доныне,
в плену у музыки совсем несладкой,
купаясь в смехе, в детском восхищенье,
кружится карусельная лошадка.

(Она раскрашена, а сердце —
из древесины крепкой, как брусчатка.)

И ещё очень важно, когда именно спрашивать.

Потому что в аргентинской компартии 50-х Хельмана назвали бы камрадом, а в 60-е — предателем. Та же история с партизанами из Montoneros: конец 60-х — он брат по guerrilla (герилья по-испански — партизанская война); конец 70-х — отщепенец.

При этом секретариат президентской администрации Аргентины в 1985 году сообщил бы, что Хельман, как один из партизан Montoneros, подлежит аресту, и вот — ордер. Три года спустя ответ был бы другим: Хуан Хельман — помилованный преступник.

ПОСПЕШИМ 

Поэзия, давай поторопимся,
пока всех нас окончательно не поглотила тьма.
Наше кровавое извращенное время
так нуждается в глотке света, капле ясности,
наконец, в мужестве, встающем в полный рост
навстречу опасности
против древней
изношенной машины зла.
Надо повернуть жизнь лицом к ней самой,
прекратить эту погоню невесть за чем,
уводящую прочь от смысла.
Надо поспе…

(перевод Наталии Ванханен)

В Европе и Америке конца 70-х — начала 80-х Хельман будет участником акций международной солидарности с политзаключёнными Аргентины и разоблачителем хунты. Сегодня его представляют как одного из крупнейших поэтов Латинской Америки.

ДРУГОЙ

Багряный конь, как тень 
слепого слова,
и неизменный ваш вопрос:
«Скажите, вы это написали?» Нет, не я.
Я по утрам тащусь за хлебом в лавку,
покорно пью какие-то таблетки,
раз восемь в день, чтоб оттянуть конец.
А конь себе летит, покуда слово
взбирается на дерево апреля
и там с вершины воспевает женщин,
на веточке качаясь. Вы сказали,
я это написал? Но где, когда?
И как я мог? Я ежедневно бреюсь
и собственному зеркалу наскучил.
Что вы спросили? О коне багряном?
Кого? Меня?
Вот этого — меня?

(перевод Наталии Ванханен)

Переживающий кризис сюжетов Голливуд отдал бы свою лучшую студию Paramount Pictures за право рассказать страшную историю Хуана Хельмана. Выбрал бы лучших актёров на роль похищенных и навсегда пропавших его двадцатилетнего сына и беременной невестки.

И зрители поседели бы на сцене пыток Марсело Хельмана в тюрьме «Орлетти» — секретном каземате Буэнос-Айреса, скрывавшемся за вывеской автомастерской. И дважды разрыдались бы в самом конце картины, когда Хуан Хельман найдёт то, что искал четырнадцать лет: останки сына и живую внучку.

Андреа родилась в тюрьме. Таких детей сразу отдавали на усыновление бездетным военным, полицейским или сотрудникам спецслужб. Не сообщали не только куда и кому, но даже какого пола ребёнок. 

Надеюсь, Голливуд никогда не снимет картины о Хуане Хельмане. Рыдания — совсем не его жанр. Свои ужасы он убивал по-другому.

Он делал стихи. Потому, когда Хуан совсем вырос, у него было вот такое лицо.

Хулио Кортасар о Хуане Хельмане:

«Человек, чья семья была уничтожена, на глазах которого умирали или исчезали самые близкие друзья, — ничего не смогло убить в нём умения принимать все эти кошмары как убедительный толчок, как создателей новой жизни. Самое удивительное в его поэзии — это невозможная нежность там, где более оправданными были бы злоба, отрицание и осуждение».

Двадцать семь поэтических сборников и только семь «невозможно нежных» стихотворений переведено на русский. Да, мне определённо есть над чем подумать. Для начала можно что-нибудь совсем коротенькое.

Но прежде, чем пробовать на язык испанский и погружаться в аргентинские реалии, — есть что после Хельмана подумать и о моей стране. 

Хуан Хельман в интервью газете Punto Final («Конечный пункт»), 26 февраля 1990 года.

«Главная цель диктатуры состояла не в том, чтобы покончить с герильей. Главной целью было истребить саму мысль о борьбе. А для этого требовалось, кроме всего прочего, посеять страх. Непреходящий, живущий до сих пор.

Как от него избавиться, если убийцы и сейчас ходят по улицам среди нас? Сестра одного знакомого журналиста, пережившая лагерь, ждала автобус на остановке. Там к ней подошел один из палачей, которого она помнила в лицо, и сказал: «Видишь, мы снова на улицах».

У меня есть крайне прогрессивные знакомые, левые активисты, достойнейшим образом державшиеся во время военной диктатуры, которые теперь запрещают дочери-подростку участвовать в обычной студенческой демонстрации в университете. Помимо тридцати с лишним тысяч пропавших, у нас отняли и надежду на будущее». 

Перевод с испанского Марии Десятовой.

Basta! Хвала Хельману, искать достойный финал этой нахальной попытки торопливо пересказать большую жизнь мне не придётся.

С поэтами — очень просто. У них давно всё готово.

ЭПИТАФИЯ

Птица жила во мне.

Цветок расцветал в душе.

Скрипка пела в груди.

Любил, не любил. Порой

Бывал любим. Но всегда

Радовался весне,

Сплетённым крепко рукам.

Всегда говорил: человек, будь счастлив,

Будь счастлив, друг!

(Прохожий, под камнем сим

скрипка,

птица,

цветок.)