Дом

У случайного прохожего этот домик не вызвал бы ровным счётом никаких эмоций. Да и в тот район по собственной воле не забредёшь, разве что если там жить, или работать, или по каким-то делам, слабо представляя, где находишься, целенаправленно выбредая в более знакомые места, идти, не глядя по сторонам.

И правильно, нечего там глядеть. Этот домик, он простой, хмурый, по случайности пока не ушедший до половины под землю, но смирившийся, что дорога ему теперь только туда. Охристая кирпичная кладка помнит, как в Харьков пришли большевики – событие, из-за которого улицу, на которой он стоит, и переименовали потом в Краснооктябрьскую. А была-то Конторской.

Угол дома безо всякого вкуса и уважения обложен современным кирпичом. Современным до постыдного. Навешена пластмассовая дверь. Открыта конторка — не контора, конторка. Работают там давно. Чем занимаются — не признаются. Ни о каких живших здесь художницах — не слыхали.

А ведь приехала же сюда с четырьмя своими детьми художница Зинаида Серебрякова. Женщина, которая почти что стала академиком Императорской академии художеств – впервые за 160 лет существования к этому титулу представили женщину. Присвоить, правда, не успели — революция. Женщина, которая пережила здесь труднейшие и горестнейшие дни своей жизни. Харьков она не любила. Не за что ей было его любить.

О Серебряковой слышали нынешние соседи дома номер 25 по улице Конторской. Говорят, приезжали из телевидения, снимали. Художница, говорят, жила когда-то.

Во внутреннем дворе, кажется, за 90 лет не изменилось ничего. Так, покрышки в землю вкопали. Мечеть построили, закрыв обзор. В остальном, всё дышит памятью о Тех Временах – как именитая художница Зинаида Серебрякова из имения в Нескучном, что под Харьковом, переехала сюда, сняв три комнатушки и застеклённую терраску. И, приходя домой, поднималась туда по этой самой деревянной лестнице, живой и по сей день. Старый дом, давно влюблённый в свою юность.

Современному человеку, выкормышу бездушных бетонных коробок, было бы в этом домике странно, если бы он зачем-то решил в него зайти. Здесь всё также нет неодолимых замков, железных дверей, пластиковых окон. Уж слишком в нём деревянно. Уж больно слабыми кажутся двери. Уж слишком разумна на окнах застарелая пыль. Дом с душой, каких осталось мало, но они есть. И туда не ходят даже самые нищие квартирные воры — не потому что красть нечего, потому что выглядит больно скучно.

В этот скучный, уже тогда готовый развалиться дом, Зинаида Серебрякова переезжает из имения своего отца в харьковском пригороде, где жить становится опасно. Итак, в трёх комнатах оказываются Серебрякова, её мать, Екатерина Николаевна, и четверо детей. Муж, инженер-путеец Борис Серебряков, уезжает искать хоть какую-то работу то ли в Оренбург, то ли Бог знает куда ещё. Теснота. Нищета. И да, скука. Скука бесконечно долгого ожидания.

С Борисом Серебряковым художница (по фамилии тогда еще Лансере) познакомилась в том самом имении в Нескучном. Что начиналось как детская дружба, с годами выросло в большое чувство, достойное и удостоенное пера, а точнее сказать, кисти самой великой Серебряковой. Несмотря на кровное родство – он был ее двоюродным братом, на разницу вероисповедания — он был православный, она — лютеранка, в 1905 году они все-таки поженились.

Париж. Рождение сына. Петроград. Выставки. Картины. Семейное счастье. Дети. Мать. Любящий муж. Имение в Нескучном. И жили бы складно, но — революция.

Борис надолго уезжает в Оренбург. Потом возвращается, наспех перевозит семью в Харьков и снова уезжает. Вскоре Зинаиде сообщают, что имение сожгла какая-то банда каких-то анархистов, коих тогда было без счёта – надо ли говорить. И начинается долгий, как само одиночество, 1917, а за ним 1918 год.

В 1919 Борис Серебряков приезжает в Москву. Зинаида бросает всё и мчится к нему. Там они проводят один счастливый месяц вместе. После этого Борису удается выхлопотать на работе отпуск, и они на несколько дней отправляются в Харьков. Но счастливые дни проходят быстро. Серебрякову снова нужно ехать. Он, должно быть, долго собирается. Тяжело прощается и снова покидает свою семью. А доехав до Белгорода, решает вернуться. Садится в военный эшелон и отправляется в обратный путь.

Сегодня в тех самых комнатах живет Людмила Ивановна, ровесница войн, и революций, и много чего ещё. Она рассказывает о комнатах, показывает фотографии работ Серебряковой, она медленно ходит, с трудом стоит и говорит недолго.

Она знает, что Борис Серебряков, возвращаясь в Харьков к своим любимым, в поезде заразился сыпным тифом. И, вернувшись, сгорел за четыре дня. Она знает, что Серебрякова после этого прожила в Харькове еще два года, полных нищеты, мучительно тяжёлой и элементарной работы художницей в музее. Что в двадцатом она навсегда уедет из Харькова, а в двадцать четвертом и вовсе из России, и доживет свой век в Париже. Людмила Ивановна знает, что до конца своих дней Серебрякова хранила верность своему мужу, оставшемуся лежать в черной харьковской земле. Она может себе представить, как художница относилась к этому городу, принесшему ей столько беды, и этому дому, в котором сама Людмила Ивановна теперь живёт. Но мы не будем заострять на этом внимание.

Мы остановимся на том моменте, когда чуть бледный с дороги, но ещё не больной Борис Серебряков, уже, казалось, попрощавшийся и совсем было уехавший, вдруг вернулся в дом к жене и детям. И как увидела его жена. И два прекрасных сына. И две прекрасные дочери. И бабушка его детей. И ещё этот скучный невзрачный дом увидел и его, и всю эту сцену. Увидел и запомнил.

Домов много. Одни мудрёные, как «Госпром». Другие страшные, как «Дом печати». Третьи — хоть стой, хоть падай — современные, как «АВЭК». Но есть такие, которым красоваться незачем. Незачем впечатлять, незачем притворяться, незачем что-то значить. Не для кого. Они, ушедшие в забвение, молча уходят в небытие. Но прохожий, по делам ли, по глупости ли забредший вглубь Краснооктябрьской и случайно заметивший дом 25, пусть себе проходит мимо. Истории, которую хранят эти стены, мигу внезапного возвращения Бориса, навсегда застывшему в здешнем воздухе, зеваки, равно как и любопытствующие, ни к чему.