Даниил Крамер: о джазе, о людях, о себе
Музыкант, выросший в Харькове, но уже давно живущий в другой стране, а точнее в других странах, поскольку большую часть года — на гастролях. Он очень много смеётся и не ждёт умных вопросов. Но отвечает так, что потом долго пересказываешь знакомым и обдумываешь наедине сам с собой.
О том, где играть
Как может место не влиять! Разве на женщину может не влиять одежда, в которой она находится. Музыкант в этом плане абсолютно схож с женщиной. В зависимости от ситуации, в которой он находится, тем более — музыкант-импровизатор. У меня на 100%, особенно в чисто джазовых концертах, всё зависит от места, инструмента, публики, ситуации, — целиком зависит, как я буду играть.
Я наметил кой-какую программу, мы вечером встретимся с ребятами, я их ещё не видел, я не знаю, кто со мной будет играть. Они знают, кто с ними будет играть (улыбается — ред.), но мы ещё не репетировали. Всё, что услышит публика, будет сделано сходу. Я написал ребятам то, что называется «цифровкой», если бы вы это увидели, вы бы удивились — это никто не поймёт, кроме того, кто поймёт. И всё будет делаться на ходу, и частично такие концерты зависят от музыканта, а частично зависят от вас, от публики. Вот, что публика захочет услышать, то она и получит. Захочет кушать в тарелках и чтобы я играл фоном, получит от меня фон. Захочет слушать музыку — получит полноценный концерт.
Когда-то я относил себя к числу так называемых листовских музыкантов, то есть к музыкантам-ораторам, любившим сломать любую аудиторию — и даже, в общем, любившим ситуацию, когда ты приходишь, публика тебя не слышит, не понимает, не слушает, и ты её техникой, всякими приёмами, аурой своей, харизмой, ты её разламываешь, заставляешь переходить на твою сторону и слушать. Собственно именно таким образом я «выиграл» свой первый фестиваль, свои первые международные гастроли в Гренобле во Франции. Я сломал публику, которой так представили двух советских музыкантов, что вообще нас она не слышала, не слушала и воспринимать не хотела.
А сейчас мне жалко тратить на это время концерта и одновременно мне жалко людей, которые, если это будет так, если они придут, заплатят деньги и не получат то, ради чего они пришли, а получат фоновую музыку. В этом случае меня приглашать не стоило, я не фоновый музыкант (иронично улыбается — ред.)».
О публике
Я не разделяю публику, я не буду делать Харькову отдельный комплимент. Мой принцип — един для всего мира, где бы я ни играл и сколько бы в зале ни сидело человек: один или 10 тысяч, десять — я загнул, максимальная моя аудитория за мою историю — 8 тысяч, так вот на восьмитысячном зале я играл ничуть не лучше и ничуть не хуже, чем я играл бы для двух или для трёх человек у себя в квартире.
Есть один принцип, я его сам исповедую, его исповедует любой профессиональный, настоящий музыкант, и я его внушаю всем своим ученикам. Принцип этот гласит: вся публика — моя. Где бы это ни было, где бы ни находилось, сколько бы ни было, поэтому я не делю публику на горячих финских и холодных итальянских парней, я не делю. Они всё равно все мои. И вы мои, как только вы пришли в зал. У меня в зале сидели президенты, князья, герцоги, короли — всякие были, мне всё равно. Они мои.
Об отношении к публике «старой школы»
Как вы это себе представляете: я сижу на сцене — этим улыбаюсь, а этим нет (смеётся — ред.), как же я должен проявлять эту симпатию. При игре пассажа поклониться тому, у кого партитура в руках, чтоб он проверил, как я сыграл этот пассаж (хохочет — ред.)? Как вы себе в реальности это представляете?
Но могу вам сказать, что с не очень давнего времени как-то так получилось, что после того, как я сделал программу с оперной певицей Хиблой Герзмавой, и эта программа стала лучшей программой 2009 года на канале «Культура», я подружился с оперными театрами, подружился с оперными людьми. И вот я играл «Рождественские вечера» в Казанском оперном театре. Приходили люди, те, которые на оперные спектакли, до сих пор там в Казани остался этот слой публики, они приходят с клавирами. Вы знаете, я их тоже не делю, но как профессионалу — удивительно приятно играть. Ты всей кожей чувствуешь, как они оценивают каждую твою ноту. Это настолько здорово, и у тебя такой стимул, прямо вот, ну все тонкости показать, чтобы они прям вот, как персик течёт по щекам, чтобы и у тебя такое ощущение, и у них начинается тоже.
Об учениках
Могу похвастаться учениками. Денис Мажуков, ныне один из самых популярных рок-н-рольных музыкантов в России. Пётр Айду — один из самых известных классических пианистов, один из самых модных пианистов Москвы, один из самых раскрученных пианистов России. Это мои ученики — и не только они. Ну, то, что, скажем, когда-то давно, очень давно, в ансамбле «Новых имён», детском ансамбле, который выезжал на Олимпийские игры в Атланту, был Денис Мацуев. Да. Были кое-кто ещё. Я не учил Дениса джазу, нет, никогда. То, что он делает, — это всё он сам, но он сидел, слушал, пробовал. Что касается учеников, я сейчас их не беру, я заведую кафедрой в Институте современного искусства. К сожалению, в связи с гигантским количеством концертов, я физически не способен иметь учеников. Думаю, что ещё несколько лет я выдержу такой график, потом всё-таки здоровье скажет мне, что пора менять образ жизни (смеётся — ред.) — и невозможно восемь месяцев из двенадцати проводить в поездах и самолётах, и я перейду на преподавание, может, опять появятся ученики.
Об учителях
У меня были гениальные учителя, но, к сожалению, как это часто происходит, именно они оказываются невостребованными. Когда-то братья Стругацкие дали понять, что серость не терпит других цветов, она не любит ни белого, ни чёрного, она любит серое. Поэтому, как только появляется человек не серого цвета, ему трудно удержаться, надо доказывать, а не все это умеют делать. У меня была великолепная, потрясающая учительница здесь в Харькове — Елена Владимировна Иолис. Сейчас, будучи очень опытным педагогом, дающим мастер-классы в очень многих странах мира, я могу вам сказать, что вряд ли существовал лучший детский педагог, среди всех, кого я видел, а я читаю для детских педагогов классы, в том числе в России для очень многих. Ну и что, она сейчас в Мюнхене, ослепла, Украине она не была нужна, ни опыт её, ни знания никому оказались не нужны.
С моим педагогом в институте дело было получше. Это Евгений Либерман, по книге которого учится полмира. Видели бы вы, в какой квартире он жил. Человек, который по классу превосходил — или был равен — скорее, превосходил таких людей, как Юджин Лист. Это был один из лучших «нейгаузевцев», величайший последователь и продолжатель его дела, человек — открыватель нового способа фортепианного исполнительства: скромнейшая двухкомнатная «распашонка», в отдалённом районе Москвы. Человек, который, зная, что он через две недели умрёт, готовил своих студентов к экзамену и давал им программы на будущий сезон, уже зная свой срок.
Это были мои педагоги. Моя мечта — когда-нибудь сравняться с ними.
О наградах
Я недавно был награждён орденом «За вклад в культуру» — и звезду положили в асфальт. Теперь я в асфальте. Закатали в асфальт, на Аллее звёзд в Москве, около Золотого ангела в Парке культуры. Пытался спросить себя, что я при этом чувствую. Ни фига не знаю. (смеется — ред.) Странно. Не знаю. Смотрю на собственное имя в асфальте и не знаю, я это или не я (хохочет — ред.).
О встрече с джазом
Я с Чижиком не был знаком в школе. Когда я пришёл в школу, я уже знал, что в ней был некий Леонид Чижик, который увлекался джазом, потом я его слышал, когда он приезжал, но я был учеником школы, он для меня был недоступен. Но так получилось, что наши учительницы, его и моя, были близкие подруги.
Когда я поехал в Москву, я, собственно, не планировал заниматься джазом, я вообще готовился к Конкурсу Чайковского, но так получилось, что на первом курсе я влюбился, это иногда с мужчинами происходит, а моя девушка была более продвинутая, чем я, она любила джаз, джазовые концерты, и однажды она сказала: «Пойдём на джазовый концерт». Я закочевряжился, но, когда женщина говорит «я хочу», значит… вот… Я вздохнул, приготовился поскучать пару часов.
Она повела меня на Арбат, там, где сейчас кинотеатр, тогда стоял концертный зал «Октябрь», и там был сольный концерт Леонида Чижика. Я оттуда вышел с отвисшей челюстью, я ничего не понимал, потому что весь джаз, который я слышал до того, было нечто совершенно другое, какая-то эстрадка, которую я считал джазом, и про которую писали, что это джаз. На концерте я увидел великолепного пианиста, с философским мышлением, — я потом, когда пришёл к нему домой и увидел его философскую полочку, я себе такую же завёл и всю её прочитал. Я понял, что в музыке — ты никак не сможешь играть, если ты не обладаешь навыками философского мышления.
Я в диком восторге и в желании заниматься, и не зная, как найти подход к Леониду Аркадьевичу, позвонил сюда в Харьков, своей учительнице, та позвонила его учительнице, его учительница позвонила ему, и, наконец, я получил его номер телефона. Пришёл к нему, я уже был лауреатом классического конкурса, пришёл с задранным носом, выучил какой-то регтайм, решил, что сейчас меня похвалят и по головке будут гладить, — схлопотал по полной программе, мне объяснили, чего я стою в джазе, в два счёта, Леонид Аркадьевич очень хорошо умел это делать (улыбается — ред.). Всё. За всю жизнь я получил у него шесть уроков, но в прошлом году на фестиваль Чайковского, огромный, известный в мире фестиваль, который проводится на родине композитора в Удмуртии в Воткинске, где он родился, я привёз Леонида Чижика и, наконец, моя мечта сбылась, и мы с ним сыграли дуэтом.
О ситуации с джазом в СССР
Давайте поставим точки над «і». У вас у всех превратное представление о том, что такое Советский Союз и джаз в советское время. У вас абсолютно неправильное, неверное представление, и всё это было не так на самом деле.
Дело в том, что, с одной стороны, действительно существовала поговорка «Сегодня ты играешь джаз, а завтра Родину продашь», и вообще «джаз — это музыка толстых». Но дальше поговорки уже в 70-е годы никогда дело не шло. На самом деле момент, когда заканчивался Советский Союз, к 1983 году, в СССР существовало 62 каталожных джазовых фестиваля в год. А мы с вами — уже взрослые мальчики и девочки и понимаем, что ни один фестиваль, ни одно мероприятие в Советском Союзе не могло существовать — раз — без одобрения горкома, обкома партии и два – без их финансирования. Все эти 62 джазовых фестиваля в год финансировались либо КПСС, либо комсомолом.
Да, были ситуации, когда представители обкома партии или представители ЦК комсомола или местного горкома комсомола могли прийти на концерт и сказать: «А чё это у вас сплошные американцы?». Такое было. Что характерно — сейчас, когда никто не приходит к нам и не диктует нам, как играть музыку советских композиторов, мы теперь её играем сами. Она оказалась хорошая, красивая. Конечно, ничего нельзя навязывать сверху, начинается эффект отторжения. И эти 62 джазовых фестиваля — это то, что финансировалось советской Коммунистической партией и комсомолом. Это то, на что мы жили в советское время, в том числе Гаранян, Козлов, Кузнецов, все мы. Мало того, именно за счёт того, что у джаза была аура нелегальности, именно тогда и Георгий Арамович, и Алексей Козлов, и Лёша Кузнецов, который сам в этом признаётся, именно тогда они и сделали себе на этом имя. Я давно говорил и повторяю: хотите, чтобы какое-нибудь искусство расцвело ярким цветом, попытайтесь его запретить. Это было в эпоху Возрождения, это будет с любым искусством. Так что Советскому Союзу за попытку, слабенькую попытку сделать что-нибудь с джазом надо сказать большое спасибо.
О себе
В принципе, да, я авантюрист, если что-то вдруг заинтересует, я могу с головой кинуться в омут. Почему нет? Вообще, жизнь гастрольного музыканта — это не размеренная аккуратная жизнь офисного планктона. Нет (смеётся — ред.). Это жизнь, в которой ты фиг знаешь вообще, что с тобой завтра произойдёт.
До этого я никогда не говорил, что мне это может надоесть. Я это говорю последние три-четыре года. Действительно, всё-таки я начинаю ощущать, что… Я тут небольшой подсчёт произвёл, в общем, получается, что с 1984 года я на гастролях, по нарастающей, и в среднем с этого времени и по сегодняшний день я провёл в поезде, только в поезде, не считая гостиниц и самолётов, только в поезде около четырёх с половиной лет своей жизни. Просто в купе просидел.
Это обратная сторона медали гастрольного музыканта. Это искупается, когда тебя провожают стоя и с искренним восторгом, и ты после этого ходишь, как летаешь. С другой стороны, бывает, что тебя провожают-то с восторгом, но ты приходишь и не знаешь, куда себя от горя девать, потому что ты-то знаешь, что концерт был хреновый. Вот тебе не нравится — и начинается этот идиотский комплекс собственной бездарности, его каждый музыкант минимум три-четыре раза в год переживает, если он музыкант. Да. До сих пор. Только сильнее, потому что опыта больше и понимаю, насколько хреново получилось.