ЦВЕТКА И ЕЁ Я

Татьяна Малярчук

1

Когда я родилась, ей было шесть лет и она варила свой первый бульон.

Мама лежала в родильном доме. Папа уже неделю ел одни консервы и жареные яйца. Не мылся, не менял носки, не стелил постель, а спал прямо в кресле перед телевизором. Цветка ходила в свой детский садик и рассказывала всем, что мама поехала в Венгрию покупать ей модную зимнюю куртку.

Был апрель.

Цветка достала из холодильника куриный окорочок и варила бульон. Она ещё могла бы сварить пельмени, выкупать отца, выстирать ему одежду, могла бы накричать на него, как это делала мама, могла бы надеть мамину ночную сорочку…

По вечерам она ходила с папой в спортзал на тренировки кунг-фу и часами, пока папа спарринговался в соседнем зале, бренчала на пианино собачий вальс.

Она толком ещё не доставала до газовой плиты и, чтобы готовить, встала на табуретку. Надела мамин фартучек. Бросила в кастрюлю весь запас сушеного укропа. Не пересолила. Вообще не солила. Варила куриный окорочок абсолютно бесстрастно. Она могла бы хладнокровно, без малейшего сочувствия отрезать голову карпу и пожарить его с яйцом на маленьком-маленьком огне, как это делала мама.

— Что у нас сегодня на обед? — спросил папа.

— Бульон.

Папа ничуть не удивился. Он думал, что умение готовить у женщин появляется с первого дня рождения.

— От твоих ног воняет, — сказала Цветка.

— Оставь в покое мои ноги.

— Иди вымой руки и ноги.

— Ты ещё хуже, чем твоя мама.

— Я не хуже. Я такая же.

Потом они вдвоем стояли под окнами родильного дома, взявшись за руки, как папа и дочка, счастливые и улыбающиеся. Мама показывала им в окно сверток со мной и жестами спрашивала, что они ели всю неделю. Папа отмахивался, мол, перебивались как-то, всё это ерунда.

— Бульон! — кричала Цветка, но мама не понимала. — Скажи ей, что мы ели бульон!

Папа уже намеревался уходить.

— Нет, скажи, что мы ели бульон! — настаивала Цветка. — Почему ты не хочешь?

— Это что, так важно?

— Очень важно. Мы ели бульон,и мама должна это знать!

— У неё сейчас своих проблем хватает…

— Бульон — это не проблема…

— Она родила тебе куколку. Как ты её назовешь?

Цветка ни минуты не колебалась. Она знала мое имя ещё до моего рождения.

— Метла!

2

Она была худенькой и черноволосой, всегда в мини-юбках, в элегантных туфельках на небольшом каблучке. Она ярко подкрашивала глаза и губы и носила большие висячие серьги в форме виноградных гроздьев.

Когда мне было шесть лет, я считала её прекраснейшей девушкой на свете.

3

Мы спали в одной комнате: Цветка на раздвижном диване, я — в детской кроватке со снятыми перильцами.

Лишь только начинало темнеть, я переносила свою подушку к ней на диван и пристраивала рядом с её подушкой, но так, чтобы Цветка не увидела и не успела мне запретить. К тому времени, когда она раздевалась и укладывалась спать, я была уже там — на краешке её дивана, с головой укрытая одеялом, свернувшаяся калачиком, чтобы занимать как можно меньше места и как можно меньше её раздражать. Порой Цветка со скандалом и криками заставляла меня вернуться в свою кроватку, а порой была доброй и милостивой.

Её доброта таила в себе опасность. Цветка наносила удар в тот момент, когда я меньше всего этого ждала.

— У тебя красивые губы, — говорила мне Цветка перед сном, когда мы лежали рядом в темноте. — Лучше, чем у меня.

Меня распирало от гордости, и я, беззащитный звереныш с лучшими, чем у неё, губами, начинала хотеть большего.

— И волосы у меня лучше, чем у тебя. Гуще. Не такие редкие.

Цветка молчала.

— И ногти. Тверже, чем у тебя. И форма у них лучше…

Цветка молчала. Я в уме поспешно перебирала каждый свой орган и отмечала, какой из них стоит отдельного внимания. Раз уж выпал случай.

— Но я вся красивее тебя, — спокойно отрезала Цветка и поворачивалась на другой бок, чтобы спать.

— Я знаю, где ты прячешь от мамы дневник, — с угрозой в голосе, пытаясь отомстить, несколько раз шептала я, и мое горло, как аквариум, наполнялось слезами.

Цветка молчала. Делала вид, что спит.

Она никогда не поддавалась на шантаж.

4

У меня было два развлечения, когда я оставалась одна дома. Варить «шоколадку» и миллион раз, смакуя, прослушивать вновь и вновь виниловую пластинку с песней «Арлекино» Аллы Пугачевой.

«Шоколадку» я варила в алюминиевой мисочке из какао-порошка, сахара и молока.

Однажды какао-порошок кончился. Я перевернула вверх дном все кухонные шкафчики и не нашла ничего похожего на какао, кроме молотого кофе. Я решила, что это почти то же самое и «шоколадка» получится даже интересней. Добавила всего, что нужно, по рецепту. А также масло, корицу и кардамон. Грецких орехов и изюм. Стояла над плитой на табуретке и старательно помешивала. Я не умела варить бульон и сейчас не умею его варить. Я бы не смогла хладнокровно отрезать голову карпу и жарить его на маленьком-маленьком огне без толики сочувствия.

Кофе в алюминиевой мисочке вскипал странными большими пузырями и катастрофически быстро густел. Становилось все труднее помешивать эту смесь ложечкой.

Отчаявшись, я выключила газ и подставила мисочку вместе с «шоколадкой» под проточную холодную воду. Потом под горячую. Кофе так загу­стел, что превратился в камень и безнадежно пристал ко дну моей любимой алюминиевой миски. Не помогали ни вода, ни повторное разогревание.

Я не придумала ничего лучше, как спрятать результаты своего преступления — мисочку и ложку с намертво приставшей «шоколадкой» — под диван. Лучше было выкинуть все это в мусор.

На следующий день мы с Цветкой вместе возвращались домой: я из детского садика, она — из школы. Цветка шла по тротуару, я — по лужам. Вечерело.

Цветка сказала:

— Мама нашла миску, которую ты сожгла и спрятала под диван. Она очень злая, сейчас будет на тебя кричать.

— Как она нашла? — Я очень не любила, когда мама на меня кричит.

— А как ты ухитрилась так сжечь миску?

— Я варила из кофе «шоколадку». Почему-то она стала твёрдой, как камень.

— Теперь получишь. Мама будет бить тебя ремнём. Ремень лежит в кухне на столе.

— Я боюсь возвращаться домой.

— Хочешь, я тебя спрячу?

— Как?

— Тихонько заведу на балкон, и ты будешь там сидеть, пока мама не перестанет злиться.

Мы неслышно вошли в дом, и Цветка закрыла меня на балконе. Мне там было очень уютно. Как в бункере или в шалаше.

Я сидела на полу, чтоб меня не увидели из комнаты. Сверху накрылась пледом, которым укутывали мешок с картошкой, сохраняя её от замерзания.

Цветка была моим ангелом-хранителем до самого вечера. Я просидела на балконе шесть часов, и она таскала мне из кухни жареную картошку, бутерброды и солёные помидоры.

— Мама уже почти не злится, — сообщала она. — Думаю, ещё часок — и она совсем остынет.

— А что она говорит?

— Говорит, что ты идиотка.

Мне было очень грустно, я просила Цветку остаться со мной подольше, и она милостиво соглашалась.

— Если она так злится на меня, то я лучше уйду из дома. Совсем уйду.

— Ну а как же ты выйдешь? Она постоянно крутится в коридоре, увидит тебя и, прежде чем дать тебе уйти, хорошенечко всыплет.

— Спасибо, что ты мне так помогаешь, — растроганно говорила я.

— Но мы же сёстры, должны всегда помогать друг другу.

В одиннадцатом часу вечера на балкон влетела заплаканная мама. Вытащила меня из-под картофельного коца и внесла в домашнее тепло.

Накормила и напоила.

Выяснилось, что она обошла всех моих подруг и обыскала весь район.

Про сожженную миску она ничегошеньки не знала.

Потом я лежала в маминой кровати, накрытая двумя одеялами, и кашляла. Мама с ремнём в руках бегала за Цветкой из комнаты в комнату, а Цветка кричала только одно:

— Почему меня?! — Но не плакала. Она никогда не плакала.

Я слушала свою любимую виниловую пластинку «Арлекино», потом «Птицу счастья», потом «Синий теплоход», потом зашла Цветка:

— Вечно мне из-за тебя достается. Как ты мне надоела!

— Почему ты злая? — спросила я.

— Зато меня папа больше любит! — крикнула почему-то Цветка и вышла из комнаты.

Это была неправда. Из всех обитателей квартиры № 62 сильнее всего её любила я. Только боялась в этом признаться. Потому что Цветка ненавидела любовь во всех её проявлениях.

5

Цветкой Цветку назвала наша маленькая милая бабушка, которая любила своих внуков, как это всегда бывает, больше, чем детей.

На самом деле Цветку звали иначе.

С.

Но бабушка изменяла наши имена в зависимости от того, что мы ей напоминали.

Цветка напоминала бабушке крапиву.

На кладбище, недалеко от бабушкиной хаты, была большая выкопанная неведомо кем яма, наполнявшаяся во время затяжных дождей водой. Может быть, это была чья-то не использованная по назначению могила.

Мы с Цветкой пошли смотреть, не водится ли там хоть какая-нибудь рыба. Цветка говорила, что водится. Она видела в яме дельфина.

Мы встали над ямой и двумя большими палками баламутили воду, чтоб дельфин выскочил на поверхность.

— В такой грязной воде дельфины не живут, — многозначительно сказала я.

— Не знаю. Может, это был не дельфин. Может, акула.

— Ну если акула — то всё возможно. Акулы любят болото.

Моя палка утопла в болоте. Я потянулась, чтоб её достать, пока ещё один конец торчал над поверхностью воды, и плюхнулась туда сама.

Цветка побежала за бабушкой.

Я встала ногами на дно, и болото достигло моего рта. Нужно было задрать голову вверх, чтобы не нахлебаться. Где-то совсем рядом, в грязюке, рассекал воду дельфин, который вполне мог оказаться кровожадной акулой. Я плакала от ужаса, и мои слезы стекали в болото.

— Не плачь, а то утонешь! — крикнула Цветка откуда-то уже издалека.

Бабушка на подворье сгребала сено. Цветка молча встала возле неё.

— Чего тебе? — удивилась бабушка.

— Метла упала в яму, и её съела акула.

Бабушка с помощью вил вытащила меня из болота, а Цветка тем временем убежала в колхоз смотреть быков, и её не было до ночи.

Я мылась в большой лохани.

Бабушка одной рукой держала Цветку за плечо, а другой хлестала её по голой заднице крапивой.

— Ой, Цветка! — приговаривала бабушка. — Цветка-Цветка!

6

Чаще всего мы оставались дома вдвоем — я и она.

Цветка сидела в кухне возле окна, на мягком диванчике, а я, захлебываясь обидой и слезами, мыла посуду. Посуды было очень много: жирные кастрюли и тарелки с остатками еды, стаканы с чайной заваркой, ложки и вилки, которые изначально не были такими грязными, но стали ими, будучи брошенными в жирные кастрюли. Горячей воды не было. Не было нормальных средств для мытья посуды. Я по локоть извозюкивалась в жире и помоях и от этого ещё сильнее захлебывалась слезами.

Цветка безразлично смотрела в окно. Иногда переводила взгляд на подоконник, где стояли рядком наши любимые вечнозеленые растения в цветочных горшках.

Сквозь рыдания мое горло время от времени выдавало жалостливое умоляющее нытье:

— Я хочу во двор.

— Зачем тебе во двор? — удивлялась Цветка, продолжая переводить взгляд с окна на подоконник и назад.

— Я хочу гулять.

— Зачем тебе гулять?

— Я хочу играть с подружками.

— Все твои подружки — дуры.

— Почему я должна мыть посуду, а ты можешь сидеть?! — Мое нытье переходило в отчаянный крик.

— Потому что ты никогда ничего не делаешь. — Цветка была спокойна, уравновешена и мудра, как античный философ со своими учениками.

— Я всегда мою посуду, мою пол, пылесошу, выношу мусор и поливаю цветы!

— Но ты не стираешь сама себе трусы!

— Это неправда!

— А кто их тебе стирает?

— Когда тебе было столько, сколько мне сейчас, тебе тоже мама стирала трусы!

— В твои годы… — Цветка становилась воином справедливости наподобие средневекового схоласта вкупе со всеми инквизиторами, — в твои годы я уже варила бульон!

На меня нападала икота, и я в любой момент рисковала подавиться собственным плачем. Я икала и плакала. Я не умела варить бульон.

И трусы мне на самом деле стирала мама. Но она сама так хочет, она любит стирать моё белье.

— Я не успеваю выстирать свои трусы, так как мама стирает их быстрее.

— Ты используешь маму как рабыню. Ты уже в таком возрасте, что могла бы ей и помогать, а сама только мешаешь. Ты мучаешь маму. Ей и так тяжело. Она приходит после второй смены и должна ещё стирать твои трусы, и гладить на утро одежду для школы, и варить какой-нибудь суп, и вдобавок проверять твоё домашнее задание и хорошо ли ты собрала портфель!

Мне так сильно становилось жаль маму, что я готова была покончить с собой, только бы её не обременять. Но чтобы окончательно не сойти с ума, нужно было постоянно атаковать Цветку.

— А твои домашние задания она не проверяет, потому что ты никогда их не делаешь!

— Я уже взрослая. Скоро я уеду, и мама вообще меня забудет. А ты должна будешь ей помогать!

— Куда ты уедешь? — Я прекращала плакать, и тарелка выпадала из моих рук на пол.

— Вот видишь! Ты только вредить умеешь! Разбивать тарелки, сжигать алюминиевые миски, рвать капроновые колготки, воровать мою косметику! Когда ты вырастешь, из тебя ничего не выйдет путного! Как сидишь, так и будешь сидеть у мамы на шее!

— Цветка, куда ты поедешь? Ты хочешь куда-то уехать?

— Не уехать, а поплыть. Я поплыву на пароходе.

— Куда ты поплывешь? — Я могла бы встать на колени, только бы она ответила.

— Мой посуду!

— Я мою.

— И пол вымой. А то мама придет с работы и за голову схватится.

— Я вымою пол, только скажи, куда ты поплывёшь?

Цветка не отвечала.

Не ответила и до сих пор.

Но я догадываюсь, что это мог быть за корабль и что это могло быть за море.

7

Я получала право не убирать в квартире, если выдержу её побои.

Цветка была сильнее меня, соревноваться с ней не имело смысла, не стоило и пытаться. Но я намного быстрее бегала. Я могла бы от неё убежать, если б квартира была чуть больше. Она догоняла меня и вытаскивала из-под журнального столика в гостиной.

Била недолго, после чего закрывалась в детской, забрав с собой ключи от входной двери, чтоб я не вышла на улицу. К подружкам, которые играли в мяч перед подъездом.

Я, как запертый раненый медведь, бродила из одной комнаты в другую, останавливаясь перед дверью в детскую:

— Отдай ключи!

Цветка сидела в своей цитадели и победно молчала.

— Отдай ключи, а то я убегу из дома!

— Беги когда угодно, — открикивалась Цветка. — Мы все только обрадуемся. Чтоб ты знала, мама не хотела тебя рожать. Ты была незапланированным ребенком. Мама хотела сделать аборт!

Я заливалась слезами и шла собирать свои вещи в портфель. Я тогда вообще часто плакала, но мое детство нельзя из-за этого назвать несчастным. Наоборот, иногда я думаю, что так я училась говорить.

Вещей у меня совсем немного. Портфель нетяжелый. Надела куртку, купленную мне мамой в Венгрии, обула туфли.

— Дай ключи. Я ухожу из дома.

Цветка радостно бежала открывать дверь:

— Иди-иди. Наконец-то.

Идти мне было некуда. Предстояло тянуть время, чтоб пришел кто-нибудь из родителей и вернул меня домой.

Цветка открывала настежь входную дверь и снова закрывалась в своей крепости.

Я, одетая, с портфелем за плечами, садилась под дверью и ждала маму. Когда она приходила с работы, я говорила ей, что ухожу из дома, и она упрашивала меня остаться. Я упиралась. Допытывалась, что такое аборт. Мама смущённо отводила глаза, неловко пожимала плечами.

Тогда я рассказывала маме, где Цветка прячет от неё дневник.

Цветка очень плохо училась в школе.

8

Она была для меня первой настоящей женщиной.

— Ты похожа на мужчину, — говорила мне Цветка, — когда ты выра­стешь, то будешь мужчиной.

Я не обижалась. Мне было приятно быть для неё мужчиной. Если бы в этом мире можно было что-нибудь изменять, я бы изменила время и пространство, только бы быть для неё пусть хоть в каком качестве, но ближе.

Я потеряла Цветку, когда она вышла замуж.

Она потеряет меня, когда я допишу этот рассказ.

9

Я не заметила, как с ней стали происходить радикальные женские метаморфозы.

Однажды я нашла в её бельевом шкафу, куда регулярно почему-то заглядывала, клочок материи, залитый кровью. Я взяла его и понесла маме на кухню. Я была уверена, что мама, увидев это, схватится за голову, закричит, потому что он свидетельствовал если не о каком-то страшном Цветкином грехе, то о страшной, неизлечимой болезни.

Мама велела отнести клочок материи назад и больше не рыться в Цветкином белье.

— Вырастешь — поймёшь, — таинственно сказала мама, но я, сколько ни расту, всё равно ничего не понимаю больше, чем тогда.

К Цветке приходили парни, она с ними целовалась. Я ненавидела каждого из них, даже высоченного чернявого теннисиста, который волочил за собой свою ракетку стоимостью в 500 у. е.

Я находила спрятанные сигареты и выбрасывала их в окно.

Я одевала её, когда она месяц ходила со сломанной рукой.

Я носилась с её фотокарточкой на паспорт как с иконой.

Однажды она разгуливала по квартире в одном белье, и мне было стыдно взглянуть на её идеальное истерическое тело.

— А я умею целоваться, как мужчина, — неожиданно, сама не знаю почему, сказала я.

— И как же это? — хихикнула Цветка.

— Хочешь, покажу?

— Покажи.

— Но для этого ты должна лечь на диван.

Цветка послушно легла на диван, такая худенькая и моя. Я легла на неё сверху, имитируя страсть, стараясь делать так, как видела в телевизоре, прижалась губами к её рту, гладила руками груди. Цветка не сопротивлялась. Ей это нравилось. Но я не знала, что делать дальше, и убежала на улицу играть в волейбол.

10

В детской на подоконнике долго жил кактус, к которому у Цветки был особый интерес. Он был похож на колючий нарезной батон. Цветка хотела отрезать ему голову и заглянуть внутрь.

— Там ничего нет! — кричала я. — Пустота и немного воды!!!

— Откуда ты знаешь? Может, там что-то другое.

— Там пустота, не нужно туда заглядывать!

Я жалела кактус. После экзекуции он непременно засохнет. Мне он нравился своей враждебностью и тем, что никогда не цвёл.

— Может, он как раз и зацветёт, если отрезать верхушку, — убеждала меня Цветка.

— Я не хочу, чтобы он цвел. Тебе мало фуксии?

— А мне интересно, я хочу, чтобы он зацвёл!

— Как он зацветёт, если ты ему отрежешь голову?! Ты сама бы зацвела без головы?

Цветка не знала, зацвела бы она без головы или нет, но этот довод её не переубедил.

Вернувшись из школы, я застала кактус уже обезглавленым. Он стоял в своем горшочке на кухонном столе, стухший и залитый какой-то жидкостью. Возможно, из неё как раз и делают мексиканскую текилу.

Цветка сидела возле кактуса и плакала. Я впервые видела её плачущей.

— Ну я же говорила! — отчаянно начала я ее успокаивать. — Не нужно было заглядывать! Там ничего нет, кроме пустоты!

11

Цветка готовилась к вступительному экзамену по географии и повесила на ковер в детской физическую карту мира. Я впервые видела такой мир. Раскрашенный в разные цвета, прямо как на ладони, совсем нереальный, игрушечный.

— А ну, найди мне здесь Новую Зеландию! — сказала Цветка.

Я начала искать и искала несколько часов. Я абсолютно не знала, где эта Зеландия, никакого представления не имела. Названия городов, стран и островов крутились в моей голове, глаза покраснели и едва из орбит не вылезали, а Цветка сидела на диване и смаковала мое поражение.

— Ты хоть чуточку подскажи! — молила я.

— Неужели мир так велик, что мне надо подсказывать? — Цветка любила философствовать там, где любой философ просто бы заплакал. — Когда найдешь Новую Зеландию, разбудишь меня. Хорошо?

— Я сдаюсь. Где она?

— Х-ха! Ты хочешь, чтоб всё было так просто?

Когда же я наконец нашла Новую Зеландию, то возненавидела весь мир, каждый его остров и полуостров, каждую его мельчайшую речушку.

Цветка не выдержала экзамен по географии, но в университет всё равно поступила.

Через неделю я знала карту мира на память, да только что с того?..

12

Мне часто снилось, будто мы с Цветкой живём на последнем этаже старого польского дома в центре какого-то галицкого городка.

Я — калека. Совсем беспомощная. То ли ног нет, то ли меня разбил паралич — что-то в этом роде. Цветка внизу, возле дома, просит милостыню. Я выглядываю из окна и вижу, как она, в нищенских лохмотьях, протягивает руку к прохожим, чтоб те сжалились, бросили монетку и она купила бы мне, несчастной калеке, что-нибудь на завтрак. От жалости к ней я выбрасываюсь из окна и просыпаюсь.

Иногда снилось иначе: я в роскошном авто еду мимо этого же старого польского дома, возле которого просит милостыню Цветка. На мне дорогой блестящий наряд, великолепная причёска, губы накрашены. Я вижу Цветку, притормаживаю и из окна машины протягиваю ей огромную сумму денег в нескольких купюрах. Цветка меня узнаёт.

— Не нужны мне эти деньги, — отворачивается она со злостью.

Я еду на огромной скорости и нарочно врезаюсь в какую-то неведомую бетонную стену.

А иногда, уже в самом конце, мне снился корабль.

13

Я продала Цветку за мороженое «Nestle» и килограмм черешен, которыми потом отравилась.

Каждое воскресенье я ходила к гастроному покупать советское мороженое «пломбир в стаканчике», отличающееся от обыкновенного советского мороженого банановым вкусом. Его продавала возле гастронома немолодая женщина в белой накрахмаленной шапочке. Я приходила заранее, когда ещё не было мороженого, но его продавщица уже была на месте. Доводилось ждать по нескольку десятков минут, чтобы быть первой в очереди таких же, согнанных сюда голодным детством, детей.

Я стояла возле киоска без мороженого, когда вдруг напротив остановилась иномарка серебристого цвета. Дверца открылась, и из машины сначала появилась черная лайкровая Цветкина ножка, лишь где-то вверху слегка прикрытая мини-юбкой, а потом завитые плойкой жиденькие Цветкины локоны.

— Ты чего тут стоишь?

— Жду мороженое.

Цветка секунду переговаривалась с водителем иномарки, объясняя, наверное, кто я такая, затем дверца со стороны водителя открылась, и из машины вышел невысокий, хорошо одетый мужчина в ботинках «Salamander».

— Садись в машину, — сказал он мне, — поедем есть мороженое.

Я горделиво села в иномарку, сжимая в кулаке три купона, которые я потом буду пытаться ему отдать, но мужчина-саламандра, как настоящий Мефистофель, захочет большей платы.

Мы поехали есть мороженое «Nestle». Оно было очень вкусным, я такого никогда не пробовала. Мужчина шутил, и Цветка шутила, а я, молча поглядывая на них исподлобья, наминала свое дорогое импортное мороженое, а потом ещё одно, и ещё одно, последнее.

Килограмм черешен я уже поедала без всякой охоты.

Меня начало мутить ещё в машине, но я мужественно вытерпела до лифта нашего девятиэтажного дома и только там, когда мы остались с Цветкой вдвоём и она спросила, как я себя чувствую, выблевала весь импорт на пол — со всей любовью к отечественному производителю.

Цветка довела меня до кровати и накрыла одеялом.

Цветка взяла ведро воды и пошла отмывать мой внутренний продукт, оставшийся на лестничной площадке. Прежде она так никогда бы не стала делать. Не стала бы обращать внимание на моё самочувствие и заставила бы меня убирать саму. Она изменилась.

Саламандра вскоре вернулась и забрала Цветку с собой в болото.

Хотя, возможно, саламандры живут в более чистых водах, чем я думаю.

14

Меня многие не могут узнать на фотографии Цветкиной свадьбы, где тьма родственников и знакомых выстроились в четыре яруса, будто коллектив регионального хора, готового вот-вот запеть народную песню на четыре голоса.

Я сижу прямо рядом с ней — ярко-белой, налакированной, с блестками на волосах и на щеках.

Я похожа на уставшую от работы в поле, но откормленную калорийными продуктами низкорослую колхозницу, разве что без американского платочка.

На мне черные растянутые рейтузы и штампованная турецкая кофта на пуговицах. С тошнотворными бордовыми цветами неведомой цветочной культуры на плечах.

Немытые волосы собраны в толстый неаккуратный хвост.

На ногах поношенные Цветкины туфли на танкетке.

Фотограф велел сложить руки на коленях, а колени прижать друг к другу и повернуть в сторону новобрачной — так, чтоб все энергетические потоки аккумулировались на ней.

Я глуповато улыбаюсь. И Цветка улыбается — но как-то так, что сразу видно, до чего серьёзно она это делает.

И весь хор улыбается.

И фотограф, наверное, улыбается, но я этого не помню.

Когда спрашивают, где на этой счастливой фотографии я, мне приходится отвечать, что как раз перед фотографированием я перепила газированной воды «Буратино» и меня отвезли на «скорой» с аппендицитом.

15

Корабль на причале с минуту на минуту должен был отбыть в неизве­ст­ном направлении. Огромный железный корабль железного цвета.

Возле трапа толпились пассажиры.

Цветка без дорожной сумки стоит в очереди последней. Наша любимая бабушка висит где-то над её головой и приговаривает:

— Ой, Цветка-Цветка! Цветка-Цветка!

— Куда ты собралась? — спрашиваю я у Цветки.

— Слушай, — говорит мне она, — когда я буду старой, то буду сидеть в большой комнате с большим открытым окном и, завернувшись в плед, играть на пианино.

— Ты не умеешь играть на пианино.

— Когда состарюсь, научусь.

— Куда ты собралась? — снова спрашиваю я. — В Новую Зеландию?

— Возможно, — загадочно отвечает Цветка. У нее тихий голос, который говорит мне: вырастешь — и всё поймешь.

Я расту всё больше, уже выше кустов и деревьев, но понимаю не более того, чем понимала тогда.

Крикливый человек на палубе делает знак, что пора поднимать якорь. Прощайтесь!

И тогда я говорю то, за что мне до сих пор стыдно. Что доказывает мою врожденную неспособность безболезненно приспосабливаться к жизненным переменам.

Я говорю жалобно-жалобно:

— Возьми меня с собой, Цветка! Я не буду тебе мешать! Только возьми меня с собой!

— Это мой корабль, — говорит Цветка и встаёт на трап.

А я плачу и плачу, плачу и плачу.

И больше ничего не говорю, потому что нужно немного поплакать, чтобы по-настоящему научиться говорить.

Перевод: Елена Мариничева