Колбаса по два двадцать – это хорошо. А когда ее всего три вида – плохо. Что, если смешать красную краску и черную? Результат – грязно-коричневый. Или бордовый. А добавить желтого? Серо-бурый. Ужас.
Красный день, скандируют одни, черный день – настаивают другие. Спустя 89 лет с той самой неодноцветной даты, я, пытаясь никого не обидеть, выбираю незатейливый компромисс: День 7 ноября – просто день календаря.
Холодно. Ветрено. Слякотно. Я вспоминаю детство. Отца, музыку и запах пирожных. А еще игру. Есть такая отличная детская игра – “Хорошо-плохо”.
Есть такая детская игра “хорошо – плохо”. Я играла в такую с первоклассниками, когда работала в школе. Очень занимательная игра. Класс делится на две части, ведущий загадывает любое явление или предмет, а команды по очереди доказывают – это хорошо или плохо. Например, дождь.
— Дождь – это хорошо, потому что от него растут цветы и деревья! – кричит Леша.
— Дождь – это плохо, потому что можно промочить ноги и заболеть! – возражает ему Ира.
К концу урока дети доходили до таких изысканных аргументов, что взрослые чувствовали себя неловко. Самое потрясающее, что счет, как правило, был равный.
— Сегодня седьмое ноября! – сообщила главный редактор и почему-то посмотрела в мою сторону. Я оглянулась, конечно, но за спиной никого не было. Шаблонная заготовка “Почему я…”? – не пролезла.
— Пойди, подыши седьмым ноября, проникнись! – строго сказала редактор. И я пошла.
Проникаться не хотелось абсолютно. Потому что вчера был Новый год. Настоящий – с елкой, апельсинами, шампанским и речью президента. Ввиду крайне приятной снежной погоды мы с коллегами решили, что называется, ловить момент. (Ведь в ночь с 31-го на 1-е сто процентов будет дождь и слякоть.) Поймали. Нарядили кактус, перевели часы в редакции. Дважды. По российскому и по украинскому времени. Позвали “президента”. Сначала он залез на лесенку и вещал “дорогие мои соотечественники”, а через час уселся в кресло и сказал “любі друзі”. Потом мы лепили снежную бабу и снежного деда. Все было замечательно, вот только 1 января в нашем новом году выдалось рабочим днем…
С чашкой горячего чая в пластиковом стаканчике я пошла проникаться на площадь Свободы, к памятнику Ленина. Два часа дня. Холодно. Ветрено. Слякотно.
На площади давали парад снегоуборочной техники. Женщины и мужчины с лопатами ив оранжевых жилетках суетились возле грузовиков и тракторов. Машина-веник тщательно елозила щетками по серой брусчатке, а машина-конвейер (с такими движущимися полочками для снега) гудела на всю площадь. По задумке автора, картина, наверное, должна была вызывать гордость у харьковчан: во, какая у нас снегоуборочная мощь! Все здесь! А добавить к этому пару тонн знаменитой песчано-соляной смеси – ого-го-го! Вместо гордости демонстрация мощи вызывала недоумение. Снега почти не было.
У подножья вождя, там, где обычно томятся в ожидании и нервно прохаживаются романтики с розой в руках, мерзли человек сорок молодых мужчин. Двадцать в синем и столько же в черном. Те, что в черном, отгородились от синих колючей проволокой. Я подошла ближе. Проникаться.
На колючую проволоку были нанизаны белые листки с фамилиями.
— Что это за списки? – поинтересовалась я.
— Списки людей, уничтоженных советской властью! – без запинок ответил мне улыбчивый молодой человек в черной кепке.
Я вычитала фамилию из середины списка. Гольденберг Моисей Натанович. Зашла за изгородь. Женщин там не было совсем, стало неуютно.
— Скажите, кто такой Гольденберг Моисей Натанович?
— Не знаю, еврей какой-то, – ответил человек в черном.
Другой рассказал мне, что у нас все очень плохо. Что в стране демографический кризис и поэтому арабов и негров надо выгнать из Украины. Мне хотелось ему возразить и сказать, что он молодой 27-летний парень вопросы демографии мог бы решать практическим путем, но я не стала. Они говорили о красном терроре, о чистоте нации (украинской – по-русски), о радикальных решениях. Говорили тихо.
Вообще было тихо. Мужчины за изгородью стояли кучками. Разговаривали. Некоторые
держали желтые флаги. Другие разбрызгивали на деревянные бруски с проволокой черную краску из баллончиков. Воняло краской.
Я почему-то вспомнила запах. Запах пирожных. Заварных. Папа всегда мне их покупал. На праздник. Играла музыка. Громко. Было очень много людей и все шли, голос откуда-то гремел “Слава Коммунистической Партии Советского Союза”! И все кричали: “Слава!” Папа держал меня за руку. Крепко. Не помню, откуда и куда мы шли, не помню даже зачем. Помню только ощущение отца рядом. Проходящим мимо детям хотелось показывать язык и ехидно говорить: “А я с ПАПОЙ!” Мама на демонстрации не ходила, и пыталась не пускать меня. Язвительное замечание: “Пойдете вслух родину любить?!” – до меня не доходило, очень хотелось побыть с отцом, рука в руке…
Понимание того, что с Родиной что-то не так, появилось тогда, когда мама сменила нам, двум дочерям, фамилии. С папиной еврейской, на свою русскую. Выросшая, я вернула фамилию обратно.
От вождя мирового пролетариата я побрела к тем, кто “выносит холодильник из ломбарда”. Там, по словам редактора, должен был быть сбор коммунистов. Ближе к вечеру они должны были отправиться к Ленину.
Я пошла пешком, по Сумской, чтобы проникновение было настоящим. У меня замерзли руки и перестала писать ручка.
Маршрут “Вождь – Ломбард” усиленно охранялся. Через каждые пять метров – люди в синем. Блокнот я не прятала, поэтому, наверное, хранители общественного порядка узнавали во мне союзника и даже подмигивали.
Вообще духовное единение милиции и журналистов на всяких митингах-пикетах очевидно. Единственные события, когда и те, и другие могут сказать о себе обобщенное “мы”. Видите, возле людей с транспарантами болтаются замерзшие и безыдейные?! Так это мы – участники поневоле. Ой, по работе.
Милиции было действительно много, возле оперного я услышала такой диалог мужчины и женщины, они выходили из машины, с недоумением озираясь по сторонам:
— Слушай, а шо ментов стока, кошмар?!
— Не знаю, может президент опять приперся.
— Та не, был же на днях!
— Гы-гы, зажигалку забыл, вернулся.
У ломбарда людей было еще меньше. Человек двадцать стариков. У нескольких в руках были красные флажки с серпом и молотом. У одного на длинной палке выцветший портрет молодого Ульянова. Люди в синем тут тоже были, но держались особнячком, ближе к танкам.
Играло какое-то подобие музыки. Один старичок к допотопному проигрывателю приставил мегафон, получилось что-то типа динамика. Скрипящая и хрипящая мелодия звучала препротивно.
— Девушка, что Вы там записываете?! – подскочил ко мне бойкий дедушка в серой фуфайке.
— Вы не волнуйтесь, я из газеты, – как можно мягче произнесла я.
— Какой? – он нахмурил брови
— “MediaPost” – сказала я внятно, с улыбкой и даже с нежностью.
— Ну, ладно пишите, – помолчав несколько секунд, позволил дед.
Его снисходительность меня растрогала. Писать на самом деле было нечего. Кроме ощущений. Но их я не записываю. Несколько пожилых женщин, закутанных в платки, стояли кружком и оживленно беседовали, размахивая руками.
Я подошла ближе. Проникаться.
— А помните?!
Эта фраза звучала то от одной, то от другой старушки. По очереди. Не важно даже, что именно помните. Важно, что они вспоминают, как были молоды, красивы и счастливы.
И мне кажется (забросайте меня камнями, если я не права), это “а, помните” не зависит от режимов, власти и идеологии. Даже несмотря на то, что в промежутках между воспоминаниями бабушки крыли “демократов” на чем свет стоит, потому что сейчас все не так и все намного хуже.
— Помните, тот магазин, ну в котором сейчас мебель продают!? Ууу, какие там были торты!!!
— А сейчас разве торты?!? Тьфу!
— Оооой, Марья Осиповна! Давно вас не было! Как поживаете?!
В отличие от бабушек, чьи разговоры напоминали собрание клуба по интересам, дедушки были немного агрессивнее. О тортах не вспоминали, говорили о заводах, танках, самолетах, миллионах рабочих мест и бесплатных квартирах. Говорили о советской власти. Говорили о войне.
Когда старики вспоминают войну, мне хочется плакать. Не то чтобы возражать, комментировать, а вопросы уточняющие задавать неудобно. Несмотря на ворох прочитанной литературы про “правду о той войне”. Может это и глупое благоговение, но по-другому не могу. Не умею.
Я замерзла окончательно. У меня промокли ноги и окоченели пальцы. Видимо, состояние выдавал цвет носа, ко мне подошла бабушка с какими-то листовками в руках. Я потянулась к бумажке автоматически, чтобы не обидеть.
— Замерзла, деточка? Иди домой, грейся. Хотя, как сейчас дома согреешься? Батареи ж еле топят! Ох-ох, вот когда я была такая как ты, как топили! Прикоснуться нельзя было к батарее. Кипяток!
Я побрела к автобусу. Буду проникаться на ходу, пешком не могу больше. Автобус покатился по тому же маршруту в обратную сторону: “Ломбард – Вождь”. Я думала, батареи-кипяток – это хорошо, а то, что люди жили по 10 человек в квартире, нельзя было ни купить, ни снять жилье – плохо. Вкусные торты – хорошо, километровые очереди за ними – плохо. Танки по тысяче в день – хорошо, а то, что это были не стиральные машины – плохо.
Хорошая игра, в нее можно играть бесконечно. Я приехала в редакцию, громко стуча зубами.
— Ты на площадь идешь? – коллеги засобирались на улицу.
— Я только что оттуда.
— Ты что?! Все только начинается!
Вечером на площади было около тысячи человек. Грузовик, микрофон, музыка. Играла “С чего начинается родина”. Транспаранты, лозунги, пенсионеры с гвоздиками, молодежь в буденовках, алые знамена на добротных древках. Те, что в синем, окружили тех, что в черном, и заглушали их двадцатиголосное “Геть-ганьба!” своими спинами.
Другие “безыдейные”, те, что по работе, оживились и суетились с блокнотами и камерами, выискивая место получше – между красными и желтыми флагами, там, где вероятнее всего могла получиться “сенсация”. Не надо думать, что журналисты людей не любят. Любят. Просто митинг – пресно, митинг с рукоприкладством – сенсация.
“Есть у революции начало…” – начитывали коллеги стендапы на фоне развивающихся флагов. Сенсаций не было.
Я позвонила папе, спросить, как его здоровье, и безыдейная и замерзшая побрела домой. “…Нет у революции конца”!
P.S. По дороге домой я купила себе заварное пирожное. Фу. Какая гадость, должная вам сказать…