Фрэнк устал. Последнее, что он мог – сидеть и смотреть, как его многотонные руки поднимают рюмаху за рюмахой и отправляют содержимое в рот. Каждая, как удар по морде. Вот исполнительный, как болонка, бармен наливает виски, вот рука поднимает и опрокидывает рюмку в рот, вот стопка с односложным утвердительным стуком падает обратно на стойку. Закурить.
Фрэнк устал. Его мысли ползали по затуманенному сознанию, впрочем, ему самому не было до них никакого дела. У него был трудный день. Сегодня он прижал к кирпичной стене одного парня, взял за горло, поднял так, чтобы его глаза были на одном уровне с глазами Фрэнка, сжал горло покрепче и произнес привычный текст о том, что тот должен отдать Гарри долг. Что за долг, Фрэнк не знал. Парень плакал, клялся, он очень испугался и даже, кажется, обмочился, но не оттого, что Фрэнк пообещал с ним сделать, не оттого, что он был больше чем вдвое больше несчастного и сделал бы все обещанное, не напрягаясь. Паренек испугался, когда, заглянув Френку в глаза – при таких-то обстоятельствах – он не увидел злости, решительности, даже самодовольства – ничего. Кроме усталости.
Фрэнк устал. Делать одну и ту же тупую работу каждый день, получать за нее деньги и просаживать их на выпивку и девок, которых не удавалось даже запомнить. Не задавать лишних вопросов, да и не задаваться ими. Засыпать с чувством усталости и, выспавшись, сколько смог, просыпаться с ним же. Сколько еще?
Френк устал. Он докурил сигарету до середины. Бармэн, этот щенок, уже налил ему порцию виски. Из-за столика неподалеку его укололи два острых любопытных взгляда – явно один рассказывал другому историю с индейкой. Какие неоригинальные эти молокососы. Подойти и вышвырнуть их отсюда? А, черт с ними. Все равно если парни в такой час пришли в эту забегаловку, они наверняка плохо кончат. Сами себе отомстят, значит. Френк махнул рюмку, стукнул по стойке бара ладонью, и, как бы гладя ее, встал и пошел прочь. Там, где была ладонь, остались две стодолларовых купюры: явно больше, чем Френк нагулял за последние 3 часа, но выяснять точную сумму и рассчитываться не было сил.
Френк устал. Он шел по грязной тусклой улице, ежащейся от холодного моросящего дождя. Метрах в двадцати впереди пятеро или шестеро крепких парней что-то громко обсуждали, хохотали, матерились. Тронь они его, Фрэнк отделал бы их так, что не узнали бы даже комы в участке, про мать родную речи нет. Но эта мысль не приносила никакого удовлетворения. Отделывать кого бы то ни было он тоже уже устал. Он прошел мимо, парни, с любопытством притихли, оглядывая его, но связываться не стали. Фрэнк шел и шел, и из человеческих чувств в нем оставалась только злоба на себя за то, что он не пьянеет. После такого-то количества выпитого он стал только трезвее. Голова гудела колоколом, а горло терзала царапающая жажда, но уталять ее не было ни смысла, ни желания. Идти было довольно далеко, но Френк точно знал – нет, не дорогу – что его тело само приведет его к нужному месту, оно справится без Френкового участия. Поэтому на ходу он просто прислушивался к своей жажде и головной боли. И зачем пить, если не пьянеешь? Зачем, если все равно заведомо не пьянеешь, надираться каждый вечер в одном и том же вонючем баре, где из достоинств только услужливый, как пекинес, бармен? Да просто в этом есть хоть какой-то смысл. Вернее, смысла нет, как и во всем остальном, но в этом его и не должно быть. Никто не ищет в виски спасения, из тех, кто пьет его много и часто, они просто знают, что спасения уж точно нет ни в чем другом. Дождь усиливался. Противный холодный весенний дождик. От этого улица съежилась еще сильнее, ее даже немного заколотило. Фрэнку же было все равно. Он уже и сам не помнил, когда ему было не все равно. Он работал выбивателем долгов для старого толстосума, а по вечерам пил, вот и всё. Даже копы его не трогали. Как-то раз ввалились в его квартиру, стали расспрашивать про Гарри. Кричали, грозились, размахивали пушками, но Френку было настолько все равно, что они уехали ни с чем и больше его не трогали.
Фрэнк устал. Он брел и брел по улице, корчащейся и изгибающейся от дождя. Эта улица уводила его к дрянной квартире в дрянном районе дрянного города, и Френк больше ничего не ждал и не хотел. Шаг, еще шаг, еще шаг. Его большое тело, не закачавшись и не поскользнувшись, а просто как было, шлепнулось на мокрый тротуар и замерло. Капли застучали по толстой черной коже плаща.
Доминик вскочил с постели. Сегодня у него намечался особый день. Первый день на новой работе! Несмотря на то, что на часах было всего полшестого утра, а за окном было навязчиво серо и слякотно, Доминик был полон сил и энергии. Сейчас нужно быстро собраться и выйти, потому что у восьми надо быть уже на месте. Новая работа! Настоящим менеджером по продажам и далеко не в последнем, между прочим, автосалоне города! Это тебе не автомехаником в этой дыре! Так пойдет, через полгодика можно будет снять квартиру в центре. А еще года через четыре и на свою скопить, так к 25 годам будет человеческое жилье. А не халупа в районе, где одни воры, наркоманы и головорезы, мать их! Ах, поскорее бы. Доминик в припрыжку спустился по лестнице и размашистым шагом вышел на улицу, которую так скоро и радостно надеялся покинуть навсегда. Выйдя, он оторопел: у входа в дом без движения лежал здоровенный мужик в черном кожаном плаще. Доминика передернуло. Секунду он смотрел на лежащего, потом посмотрел на свои дешевые часы, снова на лежащего, повернулся и, опустив голову, торопливо зашагал прочь.
И правильно. Человек устал. Надо же ему когда-то отдохнуть.
