ПИТЕР ВТОРОЙ

Ирвин Шоу

Был субботний вечер и люди уже с час убивали друг друга на маленьком экране. Полицейских пристреливали при исполнении служебных обязанностей, гангстеров сбрасывали с крыш, пожилую даму медленно, но верно травили, чтобы добраться до её драгоценностей, а убийцу в конце концов вычислили, спасибо частному детективу, и отдали под суд. Храбрые, безоружные актёры бросались за злодеев с револьверами сорок пятого калибра, инженю в последний момент спасали от, казалось, неминуемой смерти.

Питер сидел в большом кресле перед экраном, закинув ноги на подлокотник, и ел виноград. Матери не было, поэтому виноград он ел с косточками, критически глядя на бесконечный поток насилия, льющийся с экрана. Будь мать рядом, в воздухе бы витал страх аппендицита, и она внимательно бы следила за тем, чтобы каждая косточка покинула его рот и проследовала в пепельницу. Будь мать рядом, ему пришлось бы выслушать не одну маленькую лекцию о пагубном влиянии телевидения на юные души, и каналы на экране менялись бы с калейдоскопической быстротой, в поисках того, единственного, который мог принести хоть что-то полезное, несущее в себе образовательное зерно. Но Питер пребывал в гордом одиночестве, а потому бодрствовал в одиннадцать вечера, разгрызал виноградные семечки, а то и проглатывал их целиком, наслаждаясь экранными воплями и свободой пустынного дома. Во время рекламных пауз Питер закрывал глаза и представлял себе, как швыряет бутылки в здоровенных, небритых мужчин с пистолетами и медленно крадётся по темным лестницам к двери, за которой ждёт Босс с большущим револьвером в наплечной кобуре, выпирающей из-под полосатого пиджака.

Питеру тринадцать лет. В его классе ещё три мальчика с таким же именем, поэтому учитель истории, по мнению Питера очень забавный человек, прозвал их Питером Первым, Питером Вторым (он-то и ест виноград с косточками), Питером Третьим и Питером Великим. Питером Великим, конечно же, назвали самого маленького. Он весил всего шестьдесят два фута, носил очки, а в игру его брали последним. Класс всегда смеялся, когда учитель истории обращался к Питеру Великому. Питер Второй смеялся вместе со всеми, хотя и не находил в этом ничего смешного.

Двумя неделями раньше он крепко помог Питеру Великому, и теперь они, можно сказать, считались друзьями. Все Питеры могли считаться друзьями, благодаря этому шутнику, учителю истории. Пусть и не настоящими друзьями, но, по крайней мере, у них было что-то общее, чем не могли похвастаться остальные ребята. Им это, возможно, не нравилось, но деваться-то было некуда, и они чувствовали ответственность друг за друга. Поэтому две недели тому назад, когда Чарли Блайзделл, который весил добрых сто двадцать футов, на перемене сорвал с головы Питера Великого фуражку и начал дурачиться, а по лицу Питера Великого чувствовалось, что тот сейчас заплачет, он, Питер Второй, вырвал фуражку из руки Блайзделла и отдал Питеру Великому. Конечно, началась драка, и Питер подумал, что потерпит третье поражение в семестре, но произошло чудо. Когда Чарли начал теснить его и у Питера оставалась лишь надежда на появление кого-то из учителей (они появлялись как из-под земли, когда в их присутствии не было никакой необходимости), Блайзделл нанёс сильный удар. Питер поднырнул, удар пришёлся в голову, и Блайзделл сломал руку. Питер сразу понял, что рука сломана, потому что Блайзделл заорал благим матом, а рука повисла, как на нитке. Подбежавший Уолтерс, учитель физкультуры, унёс Блайзделла, а Питер Великий, подойдя, восхищённо воскликнул: «Парень, в одном можно не сомневаться — голова у тебя крепкая».

Блайзделл пропустил два дня занятий, до сих пор с руки не сняли гипс и всякий раз, когда его не вызывали к доске из-за сломанной руки, на лице Питера Второго появлялась довольная улыбка. Питер Великий ходил за ним, как привязанный, выполнял его поручения, покупал газировку, потому что родители Питера Великого развелись и давали ему сколько угодно денег, чтобы загладить свою вину. Так что против такой дружбы он не возражал.

Но больше всего Питеру Второму понравилось чувство, которое он испытал после драки. Наверное, то же самое чувствовали люди в телевизоре после того, как врывались в комнату, набитую врагами, и выходили оттуда с девушкой, документами или подозреваемым, оставив за спиной горы трупов и порушенную мебель. Блайзделл весил сто двадцать футов, но это обстоятельство не остановило Питера, точно так же, как агента ФБР в телевизоре не останавливало наличие у шпионов двух пистолетов на каждого. Они понимали, что должны это сделать, и делали, несмотря ни на что. Питер не мог выразить словами это чувство, но впервые в жизни он сознательно ощутил уверенность в себе и гордость за совершённый поступок.

— Пусть только попробуют прийти, — процедил он, жуя виноградные косточки и хищно сощурившись, — пусть только попробуют.

Он чувствовал, что вырастет в очень опасного человека, из тех, к кому всегда смогут обратиться за помощью слабые и несправедливо обиженные. Он не сомневался, что роста в нём будет не меньше шести футов, как в отце и всех его дядьях, и эти футы в некоторых ситуациях могли сыграть важную роль. Дело оставалось за малым: накачать мышцы. Пока они оставляли желать лучшего. В конце концов, нельзя рассчитывать только на то, что люди всегда будут ломать руки о твою голову. Прошедший месяц он отжимался по утрам и вечерам. Пока его рекорд составлял пять с половиной раз, но он не собирался останавливаться на достигнутом. Крепость мышц — зачастую решающий фактор, если предстояло уйти из-под удара или разоружить противника. Ещё следовало тренировать быстроту реакции и научиться обманывать своего оппонента. К примеру, стрельнуть глазами направо, а самому броситься влево. А самое важное, какими бы минимальными ни были шансы, нельзя выказывать страха. Малейшее колебание, и тебе открывалась прямая дорога в морг. Но теперь, после битвы за фуражку Петра Великого, насчёт этого он мог не волноваться. Со страхом он покончил раз и навсегда. Теперь ему оставалось только качать мышцы и тренировать быстроту реакции.

* * *

На всех программах появились комики, смеялись, демонстрируя белизну зубов, и Питер отправился на кухню, достал из холодильника гроздь винограда и два мандарина. Свет он не включал, и вдруг выяснилось, что ближе к полуночи и в отсутствие родителей тёмная кухня может выглядеть очень даже таинственно, а в полосе света, падающей из открытого холодильника, молочные бутылки отбрасывают на линолеум зловещие тени. До последнего времени он темноту не жаловал и, входя в комнату, прежде всего тянулся к выключателю, но бесстрашному человеку не пристало замечать разницы между светом и тьмой.

Мандарины он съел в темноте кухни, привыкая к ночной жизни. Вместе с косточками, назло матери. С виноградом вернулся в гостиную.

Комики всё торчали на экране, смеялись и смеялись. Он покрутил диск, но везде его встречали забавные шляпы, смех и шутки о подоходном налоге. Если бы мать не заставила его пообещать, что он ляжет спать в десять часов, Питер бы выключил телевизор и давно улёгся в кровать. Он решил не терять времени даром, лёг на пол и начал отжиматься, следя за прямотой коленей. На четвертом отжимании, медленно опускаясь на пол, услышал крик. Замер, прислушался. Крик повторился. Кричала женщина, кричала очень громко. Он посмотрел на телевизор. Мужчина говорил о налоге на этажность, из-под усов то и дело появлялись зубы, кричал определённо не он.

Следующий крик обернулся стоном, и тут же застучали во входную дверь. Питер вскочил, выключил телевизор, чтобы убедиться, что эти звуки не доносятся из динамика.

Стук повторился, сопровождаемый женскими стонами: «Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…». Последние сомнения отпали.

Питер оглядел гостиную. Горели три лампы, яркий свет отражался от виноградин и стекла картины с яхтами у Кейп Код, которую нарисовала тётя Марта, побывав там в прошлом году. Телевизор стоял в углу, глядя на него тёмным глазом. Подушки кресла, на котором он сидел, вдавились, и Питер знал, что мама взобьёт их перед тем, как лечь спать. Короче, такая мирная комната совершенно не вязалась с полуночными женскими криками, отчаянным стуком в дверь и стонами: «Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…»

А женщина у двери вновь перешла на крик: «Убивают, убивают, он меня убивает!» — и Питер впервые пожалел, что родители ушли именно в этот вечер.

— Откройте дверь! — кричала женщина. — Пожалуйста, пожалуйста, откройте дверь! — и тон её не оставлял сомнений в том, что слово «пожалуйста» произносилось не из вежливости.

Питер нервно огляделся. Гостиная, пусть и ярко освещённая, вдруг стала чужой, вещи отбрасывали какие-то странные тени. Женщина опять закричала, уже без слов. Или человек боится, холодно подумал Питер, или он не ведает страха. И медленно двинулся к входной двери. В прихожей стояло высокое зеркало. Он глянул на своё отражение. Руки по-прежнему очень уж тонкие.

Женщина продолжала барабанить в дверь. Питер повернулся к ней. Большая дверь, из стали, но она заметно дрожала, словно по ней били отбойным молотком. И тут он услышал второй голос. Мужской. Только звучал он так, словно принадлежал не мужчине, а какому-то пещерному зверю. И в его хрипоте чувствовалась решимость совершить любую дикость. Питер навидался сцен угроз и насилия, но никогда не слышал ничего подобного. Он медленно крался к двери, тело покрылось липким потом, как прошлой зимой, когда он болел гриппом, он помнил, какими тонюсенькими выглядели его руки в зеркале, сожалел, что выбрал бесстрашие.

— О, Господи! — вопила женщина. — О, Господи. Не делай этого!

Вновь удары в дверь и низкий, звериный рёв пещерного чудовища, который он никогда не слышал, сидя перед телевизором.

Питер распахнул дверь.

В маленьком коридорчике миссис Чалмерс стояла на коленях перед дверью, лицом к нему. Мистер Чалмерс привалился к стене, у открытой двери в их квартиру. Незнакомый Питеру звук срывался с губ мистера Чалмерса, в руке он держал пистолет, нацеленный на миссис Чалмерс.

В маленький коридорчик, обклеенный обоями с видами ранней Америки и освещенный лампой дневного света, выходили только две двери, и перед дверью квартиры Чалмерсов на полу лежал коврик с надписью «Добро пожаловать». Обоим Чалмерсам было за тридцать, и мать Питера частенько говорила о том, что у них очень спокойные соседи. Она так же говорила, что миссис Чалмерс носит очень уж дорогие наряды.

Питер находил миссис Чалмерс толстушкой. Натуральную блондинку, её отличала нежная, розовая кожа, а выходя из квартиры она всегда выглядела так, словно весь день провела в салоне красоты. Встречаясь с Питером в лифте, она обязательно восклицала: «О, ты становишься большим мальчиком», — и в её голосе, казалось, звенели серебряные колокольчики. Фразу эту Питер слышал от неё уже раз пятьдесят. И она всегда благоухала дорогими духами.

Мистер Чалмерс практически всегда носил пенсне, лысел и часто задерживался на работе допоздна. Встречаясь с Питером в лифте, он говорил: «Становится теплее» или «Холодает». Никакого мнения о нем Питер не составил, разве что выглядел мистер Чалмерс как директор школы.

Но теперь миссис Чалмерс стояла на коленях в маленьком коридорчике, в порванном платье, плакала, на щеках чернели разводы туши и она ничем не напоминала женщину, которая только что вышла из салона красоты. А мистер Чалмерс был без пиджака, без пенсне, остатки волос растрепались, а в руке он держал большой, тяжёлый пистолет и целился из него в миссис Чалмерс.

— Впусти меня! — вскричала миссис Чалмерс, не поднимаясь с колен. — Ты должен меня впустить. Он собрался меня убить. Пожалуйста!

— Миссис Чалмерс… — начал Питер. Воздух вдруг стал таким же густым, как вода, так что язык ворочался с огромным трудом и он едва смог произнести букву «с» на конце фамилии. Он выставил руки перед собой, словно думал, что ему сейчас что-то кинут.

— Уйди в дом, — бросил мистер Чалмерс.

Питер посмотрел на него. Мистер Чалмерс стоял в пяти футах, без пенсне, и щурился. Питер стрельнул взглядом в одну сторону, во всяком случае, потом думал, что стрельнул. Но мистер Чалмерс не отреагировал. Остался, где стоял, с пистолетом, нацеленным, как теперь казалось Питеру, и на миссис Чалмерс, и на него. Пять футов — большое расстояние, очень, очень большое.

— Спокойной ночи, — пролепетал Питер и закрыл дверь.

С другой стороны донёсся единственный всхлип, и всё.

Питер вернулся в гостиную, отнёс не съеденный виноград в холодильник. На этот раз он сразу включил свет на кухне и не стал его выключать. В гостиной взял черешок от первой грозди и бросил в камин, иначе мать заметила бы отсутствие косточек и утром заставила бы его выпить четыре ложки взвеси магнезии. Потом, оставив свет и в гостиной, хотя и знал, что скажет по этому поводу мать, когда вернётся домой, пошёл в свою комнату и быстро забрался в кровать. Подождал выстрелов. Какие-то звуки до него донеслись, но он жил в большом городе, где много самых разных звуков, даже ночью, поэтому сказать наверняка, выстрелы то были или нет, он не мог.

Питер ещё не спал, когда родители вернулись домой. До него донёсся голос матери, и по тону он понял, что она выражает недовольство по поводу ламп, горящих в гостиной и на кухне, но притворился спящим, когда она заглянула в его комнату. Он не хотел говорить матери о Чалмерсах, потому что она начала бы задавать вопросы и поинтересовалась бы, а почему он смотрел телевизор чуть ли не до полуночи.

И потом он долго прислушивался в ожидании выстрелов, его бросало то в жар, но в холод. Какие-то резкие звуки донеслись до него сквозь тишину ночи, но однозначно сказать, что это выстрелы, он опять не смог, и какое-то время спустя заснул.

* * *

Утром Питер поднялся рано, быстро оделся и тихонько, чтобы не разбудить родителей, вышел из квартиры. В коридорчике не обнаружил ничего необычного: те же обои, лампа дневного света, коврик с надписью «Добро пожаловать» перед квартирой Чалмерсов. Ни тела, ни крови. Иногда, когда миссис Чалмерс долго ждала лифта, аромат её духов ощущался и после того, как она спускалась вниз. Но на этот раз на площадке перед лифтом пахло обычной пылью многоквартирного дома. В ожидании лифта, Питер нервно поглядывал на дверь Чалмерсов, но она не открылась и из-за неё не доносилось ни звука.

Сэм, лифтёр, не любил Питера, лишь что-то буркнул, когда мальчик вошёл в лифт, и Питер решил не задавать никаких вопросов. Вышел на холодную, воскресную, залитую солнечным светом улицу, ожидая увидеть у подъезда труповозку или, по меньшей мере, пару-тройку патрульных машин. Но встретил только сонную женщину, прогуливающую боксёра и мужчину, который возвращался от киоска на углу с газетами под мышкой.

Питер перешёл на другую сторону улицы, посмотрел на окна квартиры Чалмерсов на шестом этаже. Занавески затянуты, окна закрыты.

Из-за угла появился полисмен, мрачный здоровяк в синей форме, неспешно направился к нему. Питер уже испугался, что его сейчас арестуют, но полисмен проследовал мимо, к авеню, и скрылся из виду, в очередной раз подтверждая истину, усвоенную Питером из фильмов: они никогда ничего не знают.

Он прогулялся по улице, взад-вперед, сначала по одной стороне, потом по другой, не зная, чего он, собственно ждёт. Увидел руку, просунувшуюся сквозь занавески в его квартире и захлопнувшую окно, и понял, что ему следует скоренько подниматься наверх и найти убедительную причину, оправдывающую его столь раннюю прогулку. Но он не мог заставить себя взглянуть родителям в глаза, зато не сомневался в том, что с поиском причины справится. В крайнем случае, скажет, что был в музее, хотя и сомневался, что мать на это клюнет. Но домой, тем не менее не пошёл.

Он патрулировал улицу почти два часа и уже таки собрался войти в подъезд, когда открылась дверь и из неё вышли мистер и миссис Чалмерс. Он — в пенсне и серой шляпе, она — в шубе и красной шляпке с перьями. Мистер Чалмерс подержал жене дверь, а мисссис Чалмерс выглядела так, словно только что вышла из салона красоты.

Питер не успевал отвернуться или убежать, поэтому застыл в пяти футах от подъезда.

— Доброе утро, — поздоровался с ним мистер Чалмерс, взял супругу под руку и они зашагали мимо него.

— Доброе утро, Питер, — нежным голоском поздоровалась с ним миссис Чалмерс и улыбнулась. — Прекрасный денёк, не так ли?

— Доброе утро, — поздоровался Питер, удивляясь, что эти слова сорвались с его губ и прозвучали как «доброе утро».

Чалмерсы двинулись к Мэдисон-авеню, добропорядочная семейная пара, направляющаяся в церковь или на завтрак в большой отель. Питер наблюдал за ними, сгорая от стыда. Ему было стыдно за миссис Чалмерс, за то, как она выглядела этой ночью, стоя на коленях, за то что так вопила от страха. Ему было стыдно за мистера Чалмерса, за те нечеловеческие звуки, которые он издавал, за то, что угрожал застрелить миссис Чалмерс, но не застрелил. И ему было стыдно за себя. За бесстрашие, с которым он открывал дверь и за то, что оно исчезло без следа десять секунд спустя, от вида мистера Чалмерса с пистолетом в руке. Ему было стыдно за то, что он не пустил миссис Чалмерс в квартиру, стыдно за то, что он не лежал сейчас с пулей в сердце. Но больше всего он стыдился из-за того, что они пожелали друг другу доброго утра, после чего Чалмерсы чинно, рука об руку, в ярких лучах зимнего солнца, прошествовали к Мэдисон-авеню.

* * *

В квартиру Питер вернулся около одиннадцати, но его родители уже вновь улеглись спать. В одиннадцать передавали хороший сериал, о борьбе контрразведчиков в Азии и он включил телевизор, не забыв достать из холодильника апельсин. Действие развивалось стремительно, в какой-то момент азиат угрожал взорвать гранату в комнате, набитой американцами, и Питер догадался, что за этим последует. Герой, напрочь лишённый страха и только что прилетевшей из Калифорнии, стрельнул глазами направо, тогда как на самом деле… но Питер протянул руку и выключил телевизор. Картинка схлопнулась, и Питер несколько секунд смотрел на темный экран.

После этой ночи, когда он столкнулся с настоящим, непредсказуемым, непристойным, вооружённым миром взрослых и не смог его разоружить, Питер с пугающей ясностью осознал, что по телевизору показывают сказки, сказочки для детей.